Ты мой закат, ты мой рассвет

— Скажи, что с ней все хорошо, умоляю тебя. Что она вся в тебя и такая же сильная, а не как я — размазня.

— Очкарик, все в порядке. — Мне кажется, он впервые в жизни выглядит таким трогательным и абсолютно открытым. — Она же Сталь, забыла?

— Ассоль? — спрашиваю снова. Интуиция подсказывает, что хоть мой упрямый мужчина и любит все делать по–своему, он бы не стал называть дочь как–то иначе, не посоветовавшись со мной. Хотя имя ему вроде понравилось?

Я плохо помню все, что было после того, как Антон уложил меня на заднее сиденье машины.

Какими–то неясными образами и обрывками: больница, вопросы врача, которые я почти не понимала, разговоры акушерок, термины, тупые уколы.

Острая боль внизу живота.

Уговоры тужиться.

И тонкий детский крик.

А потом — длинный коридор, в котором я отчаянно искала свет.

— Ася, — все–таки переиначивает Антон. — Она улыбается, когда ее так называешь.

Я не настолько глупая, чтобы не понимать, что он выдумывает все это, чтобы поддержать меня. Но это ведь так похоже на меня саму… Я сама вечно все додумываю, украшаю черное — розовым, чтобы не было печально и трагично, чтобы был хоть кусочек надежды.

А Антон все время меня высмеивает.

Называет мои выдумки «тараканьим маршем».

— У тебя, мужчина, — облизываю пересохшие и слипающиеся губы, — тараканий марш в голове.

— Пришлось взять твоих ребят на передержку, пока ты тут изображала спящую красавицу.

Прикрываю глаза, представляя, как выгляжу.

— Надеюсь, ты закрыл все зеркала черными тряпками?

— Зря надеешься.

— Дал же господь бессердечного мужа. — Очень с трудом, но все же театрально вздыхаю.

И вдруг осознаю, что мне снова тяжело дышать. Но на этот раз потому что Антон меня обнимает.

Так крепко, как никогда.

Как будто… хочет этим что–то сказать.

Мне же, наверное, нужно сказать, что еще немного — и он просто раздавит мне грудную клетку. Но я снова не очень в ладу с тараканами в голове, потому что если так мне суждено закончить свои дни — я готова.

Это лучше, чем истекать кровью на столе хирурга.

И по крайней мере теперь я точно знаю, что с нашей малышкой все в порядке. Насколько это может быть возможно в нашей… сложной ситуации.

— Очкарик, послушай меня минуту, хорошо?

У него немного странный голос. Как будто выпил газировки, и она зашла не в то горло, как любит говорить моя бабушка.

— Что–то случилось? — Я натягиваюсь, напрягаюсь каждой мышцей в теле, потому что уже готова бить себя по чему угодно за то, что мгновение назад подумала, что с моим ребенком все в порядке. Может быть… — Антон, умоляю тебя, не тяни!

— Да успокойся ты! — злится он и в ответ на мои попытки освободиться прижимает еще крепче.

— Что с Асей?

— С ней все хорошо, женщина, сейчас придет врач с коляской, и я тебя к ней отвезу. Просто… Помолчи и дай мне сказать.

Я выдыхаю и напрягаю слух.

Наверное, это что–то важное, раз моему непроницаемому и циничному майору тяжело решиться заговорить. Обычно ему не требуется пауза: рубит сразу с плеча, без украшений и рюшей. Я уже привыкла и давно перестала считать это грубостью. Просто не всем людям — в особенности мужчинам — дано родиться деликатными. И кто знает, был бы он тем мужчиной, в которого я влюбилась, если бы осторожничал с каждым словом.

— Я испугался за вас обеих, Йени. — Он тяжело вздыхает и с шумом выдыхает через нос. — Пока ты была у врачей, и меня к тебе не пускали, я просто… на секунду представил, что… если случится что–то херовое — и тебя в моей жизни больше не будет. Никто не будет отвечать на мои сообщения с задержкой в пару минут. Никто не будет забрасывать меня ссылками на любимую музыку. Писать длинные смешные сообщения с кучей дурацких смайликов. Никто не будет требовать купить саженец миндаля и посадить его на участке, хоть там еще идет строительство. Никто не будет мешать мне спать громким сопением, когда простужена. Никто не выйдет меня встречать после работы. И тот уродец из лоскутов так и останется недоделанным в корзине под столом.

— Это заяц, — шмыгаю носом, прекрасно зная, как тяжело было ему решиться на эти слова. Моему молчуну и буке, вдруг вот так одним махом признаться, что все мои глупости, которые обожает высмеивать, на самом деле для него… важны? — Хотя признаю, очень странный заяц.

— Главное, не показывай его ребенку, пока она не достигнет возраста, при котором сможет понять мои объяснения о генетике и все такое.

— Ты самый ужасный человек на свете, мужчина, — улыбаюсь ему в плечо, немного прикусывая ткань футболки, чтобы не разреветься. — Даже в любви признаться не можешь по–человечески.

Он кивает.

Стягивает руки вокруг меня, словно кольцо наручников.

— Я представил, какой была бы моя жизнь без тебя, Йени. — Ухмылка с привкусом горечи. — Честно? Я бы не смог больше… один. Мне даже думать об этом тошно, Очкарик. Понимаешь? Вообще не понимаю, как смог прожить без тебя почти два месяца зимой. Как приезжал домой и не дурел в тишине. Разрешаю назвать меня долбоебом. Даже сопротивляться не буду.