Ты плакала в вечерней тишине, или Меркнут знаки Зодиака

В конце концов, Прокофьева вычислила тот самый ночной клуб, где работала Наташа. И, ничего не сказав ни Абдурахману, ни Сали, наведалась туда. Круглолицую, высокую Наташу, которую она видела на фотографиях в альбоме Сали, Настя узнала сразу. Но подходить и знакомиться с нею почему-то желание отпало. Та исполняла вульгарный стриптиз. Прокофьева видела такое и в России. Девушка раздевалась до нижнего белья, и клиенты совали ей деньги.

— Причиняет боль иллюзия, — вспомнила Настя один буддийский трактат, который брала почитать у своей подруги с восточного факультета. К Наташе она так и не подошла, брезгуя ее стилем жизни.

Но дома ее ждал другой «сюрприз». Когда Прокофьева вернулась туда после ночного клуба, Абдурахман откровенно признался, что у него нет женщины и он хотел бы, чтобы она ею стала.

— Извини, Абдурахман, я воспринимаю тебя как товарища, как друга, — ответила Настя, не зная, что еще сказать, чтобы не обидеть.

— Но почему? Почему? — повторял, чуть не плача, Абдурахман.

Он достал фотоальбом и показал Насте фотографию испанской женщины:

— Вот, она была моей подругой.

— Ну, симпатичная женщина, — сказала Настя, посмотрев на крашеную блондинку.

— Мы провели много времени вместе, а потом она тоже сказала, что видит во мне только друга. Но почему, почему я могу быть только другом? Все говорят, что воспринимают меня как друга.

Настя не знала, как ей быть. Что у нее нет к нему влечения, сказать она не могла, чтобы не обидеть. А то, что у него еще будет любимая женщина, просто он ее не встретил, тоже могло оказаться неправдой. Ведь, в сущности, и у Насти тот, кого она могла бы безоговорочно назвать ее мужчиной, тоже почему-то не появлялся.

Так или иначе, она сочувствовала этому одинокому алжирцу, которому на родине, в более традиционном обществе, вероятно, давно нашли бы уже жену родители или родственники. И была бы у него семья и много детей. А здесь с его невзрачной внешностью и слабовольным характером он просто обречен на страдания.

«Если бы я могла себя переломить и остаться с ним жить, — размышляла Прокофьева, сочувственно слушая эти «почему?», — то, пожалуй, соорудила бы нечто похожее на семейный очаг».

Но она не могла. И нужно было поскорее отсюда убраться, чтобы не причинить этому человеку еще больше боли.

— Ну, я пойду, — сказала вслух Настя, берясь за рюкзак.

— Куда? — спросил Абдурахман.

— Поеду во Францию.

— Оставайся.

— Нет, — помахала головой Настя. — Не останусь.

Абдурахман взял ее за руку и усадил в кресло.

— Не бойся. Не надо уходить. Спи здесь. Уже поздно. Завтра поедешь.

Просидев до утра на диванчике перед телевизором, Прокофьева, не дожидаясь пробуждения хозяев, аккуратно захлопнула за собой дверь и вышла на улицу. Она медленно шла по озаренным утренним светом улицам города, озирая знакомые пейзажи. Вдалеке белела гора Сьерра-Невада.

«Но песню иную — о дальней земле
Возил мой товарищ с собою в седле,

— вспомнила Настя слова из песни Михаила Светлова, знакомой с детства —

Он пел, озирая родные края:
“Гренада, Гренада, Гренада моя”».

— Вот тебе и Гренада, — кивнула головой Прокофьева и продолжила напевать:

«Он песенку эту твердил наизусть
Откуда у парня испанская грусть?»

— Да, — произнесла она вслух, — грусти и точно хватает. Тут Настя протянула руку и остановила проезжавшую машину. Вспомнив слова, высеченные на крепостной стене легендарного дворца Альгамбры, она усмехнулась их ироничному в применении к ее ситуации смыслу.

«Подайте ему, госпожа, подайте,
Ибо нет доли более жестокой,
Чем быть слепым в Гранаде».

У Насти Прокофьевой перед глазами почему-то встала картинка десятилетней давности, запечатлевшаяся в ее памяти тогда, когда она проходила практику в редакции районной газеты города Тихвина. Там возле редакции на улице Советской жил сумасшедший еврей Иосиф, который, как-то выйдя во дворик, где на скамеечке во время обеденного перерыва сидела с сигаретой в зубах Прокофьева, сказал ей:

— Ты еще не Анастасия, а Настя. Ты должна узнать все краски мира и изучить азбуку грусти.

Чем-то этот самый Иосиф был похож на Абдурахмана. Правда, бербер в отличие от еврея не носил черной бороды, скрывающей лицо.

— Что вы сказали, сеньорина? — спросил водитель по-испански.

— Да так, ничего, — ответила Настя ему по-английски. — Прощай Гранада, прекрасный город. Поэтичный и грустный.