Ты убит, Стас Шутов

Темные зубы, клоунская улыбка, тяжелые веки, из-за которых взгляд казался ленивым и скучающим. Добрые глаза… Где же Стас видел это лицо?

И тут ему будто со всего маху врезали в солнечное сплетение.

Среди новичков был Круч.

Мир «после». Школьный кошмар

1

Папа владел первым и единственным фитнес-клубом в их городке. С каждым годом дела у него шли лучше: все больше людей переезжало поближе к Москве, городок рос, число клиентов тоже. Сам он с детства увлекался разными видами спорта: хоккеем, футболом, плаванием, борьбой. Утро папа всегда начинал с пробежки, к чему приучил и меня. Я обожал этот общий спортивный час. Все остальное время отец разрывался между семьей, работой и друзьями, а в утреннее время принадлежал только мне.

Я гордился папой ― высоким, статным, спортивным. На школьных мероприятиях чужие мамы и учительницы неприкрыто любовались им; я это замечал. Как же я мечтал поскорее вырасти, чтобы быть похожим на папу.

Мама работала из дома, вела бухгалтерию папиного клуба. Она любила читать, заниматься садоводством, готовить и вязать. Даже в интерьере дома преобладал вязаный декор: чехлы на табуретках, чайнике, чашках и цветочных горшках; вязаные коврики и пуфики. Часы на стене и люстра на кухне тоже обзавелись вязаной «одежкой». Подруг у мамы не было, она не общалась с соседями. В доме часто бывали гости, но всегда – знакомые папы. Вообще мама была тихой и довольно закрытой. Не то что он.

Несмотря на загруженность, папа всегда находил время на пару нудных наставлений для меня. Я не особо любил их, ведь в эти моменты со мной будто говорил какой-то незнакомый бизнесмен. Он критиковал все, что я делал. Злился, когда я с чем-то мешкал, учил всюду искать коммерческую выгоду. Мне больше нравился другой, «утренний» папа, который хвалил мои спортивные успехи.

С судного дня прошло четыре месяца. Я понял: время не лечит. Я по-прежнему вскакивал ночью в холодном поту, дико вертел головой и только спустя несколько секунд понимал, что мне приснился кошмар. Часто по ночам, не смыкая глаз, я мог довести себя мыслями до панических атак. Их вызывало и другое: лес. Я перестал ходить туда, один его вид заставлял сердце бешено колотиться от страха. Ладони потели, перед глазами плясали черные точки, и я был близок к обмороку. Нет, теперь никакого леса и вообще никакой природы. Только бетон и асфальт.

Правое ухо так ничего и не слышало. Вместо звуков шел отвратительный гул. Хуже всего было засыпать: казалось, когда я кладу голову на подушку, кто-то невидимый берет пульт и повышает этот гул до максимума. Чихая, я чувствовал, как через ухо выходит воздух, и ощущалось это мерзко. Я казался себе дырявым как решето. Еще меня злило, что люди говорят так тихо. Приходилось часто переспрашивать: «Что? Что?» Казалось, все делают это специально, чтобы почувствовать превосходство. Будь у меня со слухом все в порядке, они говорили бы громче. Ох, с каким удовольствием я бы стер с их лиц мерзкие снисходительные улыбки!

Новость о трагедии быстро разошлась по школе, меня даже пересадили с четвертой за унизительную первую парту. Впрочем, часть правды удалось скрыть. Люди знали, что меня кто-то избил, но без самых позорных подробностей ― например, о том, как на прощание те ублюдки на меня помочились.

К сожалению, о том, что теперь я вполовину хуже слышу, также быстро узнали. Местный хулиган Вадим Буряков, парень на год старше, как-то крикнул за спиной: «Эй, смотрите! Это тот глухой придурок! Его что, еще не перевели в школу для инвалидов?» ― и вся его компашка гнусно засмеялась. Собственная шутка Бурякову понравилась, и он стал часто доставать меня. Я не реагировал, но выпады меня задевали. Я не представлял, как правильно себя вести.

Иногда в школе я искал глазами Тому, а потом вспоминал, что сразу после смерти Умки она забрала документы и переехала обратно к маме и отчиму. Я был рад этому переезду: видеть предательницу каждый день было бы невыносимо. Впрочем, о Томе я теперь старался думать меньше. Это получалось, благо сейчас все мои мысли были заняты другим ― семьей. Я видел, что с каждой неделей обстановка в доме ухудшалась, и причиной этому считал себя.

В первые нелегкие месяцы после трагедии родители проявляли ко мне максимум заботы, но мне все было мало.

«Ни с кем из них не случалось того, что произошло со мной. Они не понимают, каково это ― быть на моем месте», ― думал я. Мне безумно хотелось, чтобы они поняли, и я постоянно напоминал о себе ― то жалобами, то злобными выпадами. Я чувствовал себя так, будто от меня отняли половинку, а родные остались прежними ― целыми. Я не заслужил такой беды. А раз так, они были мне должны.

Но продолжаться так вечно не могло.