Ты умрёшь завтра(СИ)

     Лето 86-го в Красном выдалось не просто жарким и засушливым, но раскаленным, как жерло вулкана. Солнце палило так, будто собиралось превратить кусок тайги в пустыню. Воздух был настолько сух, что звенел, хотя возможно, это звенело в ушах горожан, потому что с середины мая и до конца августа они пребывали в состоянии полуобморока, как от жары, так и от недоедания. Поставки продовольствия в начале лета резко сократились, страна занималась аварией Чернобыльской АЭС, ей было не до мелких проблем Красного, так что председатель горисполкома Поворотов вынужден был урезать ежедневную пайку в три раза, отчего недовольство отдельных граждан вылилось в активный протест. Десяток металлургов, вооруженных дробовиками, предприняли попытку взять продовольственные склады штурмом, но мятеж был задавлен в зародыше, толком не начавшись. Военные и сами находились на пике нервного напряжения и только искали повод излить свое недовольство, а тут покушение на социалистическую собственность! Одним словом, часовые и патруль в две минуты перестреляли нападавших и даже раненых добили, чтобы остальным неповадно было. Сглупили мятежники, особенно учитывая тот факт, что в продовольственных складах и поживиться толком было нечем, там и было то всего несколько мешков с мукой и горохом.

     Народ бескомпромиссности военных не возмутился, напротив, многие высказались, что — да, в такое непростое время и меры надобно принимать суровые, жесткие, иначе — все, страну захлестнут бардак и разгильдяйство. Даже Иосифа Виссарионовича добрым словом вспомнили. Самые же прагматичные замечали цинично, что уменьшение количества ртов способствует увеличению пайки живым. Хоть и немного убыло едоков, всего-то десяток на несколько тысяч оставшихся горожан, а все лишняя калория здоровью в плюс.

     Нашлись и сорвиголовы, решившиеся на прорыв из окружения. Группа мужчин, женщин и даже детей, общим количеством человек тридцать, отправилась пешком прямо сквозь железную тайгу, держа курс на юг. Час спустя провожавшие услышали неорганизованную пальбу и отголоски криков, рыков и еще чего-то маловразумительного, но скоро звуки стихли, тайга поглотила их, не оставив места для надежд и сомнений — суровый лес никого пропускать был не намерен, и пощады никому миловать не собирался.

     А зной тем временем лютовал, и к осени деревянные бараки, давно уже покинутые жильцами, пересохли до звона, высохли, как ковыль, и если в пробоины выбитых окон и сорванных с петель дверей врывался ветер, эти дома издавали низкий протяжный плач, напоминая звучание толи расстроенной виолончели, толи гобоя. Для того чтобы вспыхнуть баракам не хватало малости — зажженной спички, искры, или даже брошенного окурка. И в конце лета они таки вспыхнули.

     Центр Красного по большей части был застроен кирпичными и бетонными строениями, деревянные же бараки оставались на периферии, огибая город, и примыкая к заводу с южной и северной стороны. Так они и полыхали, огонь бросался с барака на барак, с жадностью кидался на иссушенное дерево, трещал и шипел, словно исходящий слюной голодный хищник, и вскоре почти идеальное огненное кольцо опоясало Красный. Пожары случались и раньше, но тогда в деревянных бараках жили люди, дравшиеся за свою собственность, и если даже здание не удавалось спасти, то перекинуться пламени на соседние строения народ не позволял. Теперь же горожан не волновали брошенные бараки, да и средства пожаротушения были крайне скудны, так что жители Красного ограничились тем, что не пустили пожар в центр города.

     Огонь бушевал три дня и две ночи, и на фоне оранжевого неба, казалось, что зарево пожарища, как солнечная корона, покинуло пределы планеты и устремилось в глубокий космос. За стеной огня не было видно даже тайги, и было не ясно, то ли это Красный палит небо, толи небо изливает на город горящий напалм. Воздух наполнился гарью и зловонием горящей резины, рубероида и прочего мусора. Даже укладываясь в постель, люди не снимали респираторы и противогазы. А за периметром города, за границей колючей проволоки, за треском и шипением пламени, выли и метались радиасобаки. Но к концу третьего дня пламя угомонилось, оставив после себя огромный выжженный след в виде подковы, и казалось, что это копыто исполинской лошади под всадником-великаном впечатало в тело Красного свою черную несмываемую печать. Над обугленными остовами, словно окостеневшая кровеносная система, возвышались контуры труб отопления и водоснабжения. Выжженная земля исходила сизым паром. А на следующий день горизонт посерел и с неба посыпался пепел. Тихо и мягко он ложился на бурые улицы, на ржавые крыши, заволакивал город пепельно-серым, и казалось, что Красный сгорел полностью и теперь дотлевает.