Ты умрёшь завтра(СИ)

     Старлей сделал ударение на прилагательном «советских», так, словно если бы речь шла об убийстве, скажем, американских военных, то он не углядел бы в этом криминала, а может быть, даже, в душе и порадовался.

     — Я думаю, не только солдат, — ответил историк Семыгин. — Я спрашивал у Поворотова, карлики никогда не являлись за своей пайкой. Раньше они охотились на голубей и собак. Сейчас животные в город не суются, а люди стали пропадать. Я думаю, что все последние исчезновения — дело их коротких ручонок. Имеется у меня одно жуткое предположение: они их… едят.

     — Твою мать!.. — выдохнул пораженный лейтенант Могильный.

     — Выродки! — взревел старлей Катко и теперь сам выскочил из-за стола. — Могильный, в ружье! Я этим выблядкам покажу, как советского солдата жрать!

     Старлей снова сделал ударение на слове «советского», но на этот раз Аркадий Юрьевич не стал анализировать скрытые посылы импульсивного Катко. Офицеры выбежали из помещения, а историк Семыгин тяжело опустился на стул и обхватил руками голову, с минуты на минуту ожидая и страшась треска автоматных очередей.

     «Господи… — думал он обреченно, — мы дошли уже до каннибализма и кровавой резни. Каждый раз, когда я думаю, что в своем падении мы достигли дна, что все уже, хуже быть не может, я ошибаюсь. В конечном итоге оказывается, что всегда может быть хуже, намного хуже… До чего мы довели свой народ? Наши дети — это изуродованное эпохой поколение, убивают родителей, то ли мстя им за свою убогость, то ли презирая за то, что они не такие… Прогрессом даже не пахнет, наоборот, деградацию теперь не скрыть ни лозунгами, ни фальшивыми цифрами. Это государство обречено…»

     Аркадий Юрьевич сидел неподвижно минут пятнадцать, размышляя над странной и пугающей жизнью, как собственной, так и всего города, а потом вдруг вспомнил, что неподалеку от вертолетной площадки бросил тележку с почтой.

     «Да и черт с ней, — заключил почтальон Семыгин. — Что с ней станется? Карликам она сто лет не нужна, потом заберу».

     А минуту спустя он услышал первую автоматную очередь, и заключил, что таки да — сейчас соваться на территорию воинственных «гномов» слишком рискованно.

     К вечеру историк Семыгин знал, что военные убили двадцать шесть карликов, среди которых треть оказалась детьми («Да разве их там разберешь! Все ж одного роста почти!» — прокомментировал старший лейтенант Катко), и обнаружили захоронение костей. Эти кости принадлежали тридцати двум гражданам ПГТ Красный, правда, среди останков не обнаружили убитых в тот день солдат, из чего следовало, что их трупы все еще пребывали в процессе поглощения, либо, что не все захоронения выявлены.

     На следующий день, прямо с утра, Аркадий Юрьевич собрал волю в кулак и отправился к доктору Чеху в поликлинику. Предстоящего разговора Аркадий Юрьевич не желал, но не мог утаить от друга страшные новости. Но разговора толком и не получилось.

     — Антон Павлович, — осторожно начал историк Семыгин, — карлики теперь не просто проблема генофонда. Они убивают людей. И… питаются убитыми.

     Поначалу казалось, что доктор Чех не расслышал товарища, — он отвернулся к окну и долго смотрел на утреннее солнце. Огромное и кроваво-оранжевое, оно висело жирным блином над черным рваным горизонтом. Солнце уже не способно было вызвать катаракту, — в запыленном фильтрующем воздухе Красного солнечный свет терял энергию, увязал, рассеивался. Звезда давно уже перестала быть светилом, всего лишь источником испепеляющего жара.

     Антон Павлович вдруг хохотнул, но это был не обычный смех, а тот, который секунду спустя должен вылиться в рыдания. Но рыданий не последовало.

     — Какая ирония, — глухо произнес Антон Павлович. — Мой внук съел своих родителей, мою дочь и зятя… Закон эволюции, закон жизни, в котором, как известно, выживает сильнейший. Выходит, этика и мораль — удел слабых? Может быть, оно и правильно…

     — Антон Павлович, ради бога!.. — воскликнул историк Семыгин.

     — Аркадий, голубчик, ступайте. Оставьте меня теперь, — перебил друга доктор Чех, так и не оглянувшись на собеседника.

     Аркадий Юрьевич понимающе кивнул и тихо покинул кабинет доктора Чеха, а Антон Павлович так и остался стоять у окна, и стоял там ровно трое суток, не мигая глядя на то, как железный день сменяет железную ночь, а затем свалился без чувств, а очнувшись, обнаружил, что у него поседели даже подмышки, не то, что голова. Но это открытие Антон Павлович сделал с безразличием. Отныне его ничего не волновало.

     Выйдя из поликлиники, Аркадий Юрьевич отправился в гарнизон. Он хотел попросить офицеров выделить ему вооруженный конвой, чтобы добраться до вертолетного поля и забрать брошенную там почту. Офицеры в помощи не отказали, но пока организовали Семыгину сопровождение, начала портиться погода, и к моменту, когда Аркадий Юрьевич нашел свою почту, хлынул ржавый настойчивый дождь.