Ты умрёшь завтра(СИ)

     С этим заявлением Антон Павлович согласился, и даже улыбнулся другу в ответ, но улыбка его была слишком посторонней, так, словно надел он ее еще вчера, а когда надобность в ней прошла, позабыл снять. От этой улыбки, вернее, ее обреченности, Аркадий Юрьевич внутренне поежился, но отважился на последнюю попытку вернуть беседе непринужденность:

     — Знаете, Антон Павлович, а ведь смерть дворника Гнома говорит о том, что никому в этом городе больше не повезет.

     После этих слов даже искусственная улыбка доктора Чеха померкла, а Аркадий Юрьевич вдруг понял, что шутка его получилась неприлично грубой, и что иронии в ней куда меньше, чем истинного положения вещей. Пряча взгляд, историк Семыгин отвернулся к окну, но там притаился город, который отныне не собирался делиться удачей со своими обитателями.

     Зима в том году пришла в Красный рано, и была она тихой и какой-то безразличной. Первый снег, пушистый и невозможно белый, лениво ложился на крыши и улицы, воздух был мутен, и казалось, что город покоится на дне океана, скрытый от буйств действительности толщей воды, а может и времени. Природа замерла в дремоте, словно в сентябрьский ураган вложила все свои силы, и теперь пребывала в спячке, экономя оставшиеся крохи энергии. И поскольку время замерло, то ничего в городе не происходило. Пьяные сталевары не замерзали в сугробах, но благополучно добирались до дома, их жены умерили децибелы своего визга, и даже рокот колес железнодорожных составов, словно увязнув в густом воздухе Красного, притих, ушел под землю.

     Почтальон Семыгин, доставляя адресатам газеты и письма, нередко ловил себя на мысли, что и сам подвержен действию местечковой энтропии, что она затягивает его, тормозит восприятие, убаюкивает сознание. И когда Аркадий Юрьевич ощущал это особенно остро, он встряхивался, бил себя по щекам, растирал лицо снегом, а иногда устраивал пробежки. Но вечерами, глядя в окно, как одинокая лампочка высвечивает в мутном и непроглядном ничто конус грязно-желтого света, словно этот фонарь бросили среди ночи за ненадобностью, Аркадий Юрьевич все чаще вспоминал слова доктора Чеха, о том, что на самом деле более реально: этот город, потерянный и забытый где-то посреди заснеженной тайги, — точь-в-точь, как забытый фонарь посреди ночных подворотен, или они — люди, этот город населяющие?

     Семыгин понимал, что метафизические квинтэссенции доктора Чеха обусловлены вовсе не тягой к философии, но вполне конкретными и горькими размышлениями о себе самом. Ведь когда смерть ни с того ни с сего забирает любимого человека, это кажется абсурдным и несправедливым. Историк Семыгин не стал тогда спорить с Антоном Павловичем, и объяснять, что в смерти не может быть справедливости, и обижаться на смерть, все равно, что обижаться на закон всемирного тяготения. Потому что смерть — это тоже один из законов мироздания, и чтобы там Антон Павлович не говорил, но любой закон в своем проявлении последователен и, тем более, цикличен. Не рискнул поднимать эту тему Аркадий Юрьевич, понимая, что воинственный антагонизм, и тем более фатализм, Антону Павловичу несвойственны, а потому со временем пройдут сами собой, как насморк. Просто, на это требовалось время, и Аркадий Юрьевич не собирался это время торопить.

     Не убедил доктор Чех историка Семыгина в бесполезности его поисков, и свое историческое расследование Аркадий Юрьевич прекращать не собирался, но открыл Антон Павлович ему новую грань, новый угол зрения на происходящее, который сам Аркадий Юрьевич раньше не замечал: хаос, как вышедший из под контроля процесс взаимодействия живой и неживой материи — вовсе не единственно возможный сценарий происходящего. Второй, и более пугающий — ирреальный мир. В первом случае следствия работы известных законов запутаны донельзя, во втором варианте — ирреальны сами законы. Такого поворота в своих философских изысканиях Аркадий Юрьевич испугался, ведь вытекающие из них выводы подрывали основу всего, что он знал, всего, что и делало его таким, каким он являлся, и Аркадий Юрьевич, внутренне содрогнувшись, задвинул жуткую мысль на дальнюю полку чулана сознания.

     «Этого не может быть, потому что не может быть никогда, и сама трактовка — ирреальный мир — исключает свое существование», — поспешно заключил историк Семыгин, и решил больше к этой теме не возвращаться.

     Но не пройдет и года, как он вернется к этой теме, и это возвращение едва не будет стоить ему жизни.

     Время вернулось в город с весной. Первый же сель унес в таежные низины двух человек, покушался и на третьего, но трепыхающегося бедолагу вовремя заметили солдаты, и успели вытащить на берег.