Ты забыла свое крыло

— Заманчиво, конечно, — пробормотал я. — Вот так вот! Пойдешь куда с бабой, а придешь — упырем.

— Таким ты мне нравишься даже больше! — захохотала она.

Прощальный как раз бал вылился в чествование. Подходили старые друзья — вся жизнь промелькнула среди них. Чокались со значением. Слух распространился уже? Многие говорили как раз то, что всю жизнь хотели бы сказать мне, но повода не было! Повезло мне, что я мог еще это услышать, — неплохо устроился! Гуня прав.

И определеннее всех он, разумеется, выступил:

— Ты прожил великолепную жизнь! И вот в доказательство тому эту флешку тебе дарю! С отражением событий. Включая последнее!

Зал зааплодировал. Последнее слово мне не понравилось, но согласился же сам!

И под аплодисменты Гуня повесил на шею мне флешку с веревочкой. Как колокольчик корове, чтобы не потерялась. Или — как ладанку. С мощами, что интересно, меня самого.

С шайкой молодых веселых шакалов она подошла. Живое не вдохновляет их: слабее пахнет. Но раз они подошли, значит, учуяли информационный повод, просто так не идут. Читал их. Производят неизлечимое впечатление.

— Ну, поздравляем! Поздравляем! Давно любим вас! От души поздравляем вас!

— С чем?

— С замечательным выступлением! Такого и ждали от вас! Ну и с окончанием замечательным.

— Чего?

Тут все они на Римму глянули. Помахала мне пальчиками! Прощалась?

— Конгресса! Да и вообще!

Не будем вытягивать из них нехорошего слова, сами впечатают.

— Ну хорошо. Спасибо! — поблагодарил искренне. Только в поминки вкладывается столько души. — Пока! — Тронул за плечо ее, и они умчались.

Захлопали одна за другой дверки крутых их автомобилей — и все! Со слезами — видимо, счастья — вышел из крутящихся дверей «Астории». Ну? Куда?

Домой! С концом жизни у меня все благополучно устроилось, теперь и другие этапы подгоним, чтобы все было заподлицо. Ну что ж. Чайку — и к станку!

Мог я погибнуть уже не раз, начиная с детства, когда, поскользнувшись, упал головой на гвоздь, недовбитый в стену.

Мог погубить и свою счастливую биографию, когда, идущий на золотую медаль, вдруг схлопотал тройку по английскому. Но ведь собрался же тогда, пошел в поликлинику, попросил справку, что я был нездоров, пересдал. И стал медалистом. И все пошло вверх.

Мог оборвать писательскую свою судьбу задолго до конца, когда закрылись вдруг в Питере все лучшие издательства на фоне коммерции. Но не пропал.

С самым известным русским писателем-современником Сергеем Довлатовым мы познакомились в гостях. Вышли вместе и направились к нему, купив, по привычке тех лет, одну вещь. Сели и только хотели разлить, как вдруг вошла его строгая мама Нора Сергеевна. «Познакомься, мама, это Валерий Попов!» — пытаясь отвлечь ее внимание от предмета на столе, Серега указал на меня. «Хорошо, что Попов, плохо, что с бутылкой»! — сурово сказала она. «Да нет, это моя. Он ни при чем!» — Сергей попытался спасти мою репутацию. «Да нет, это моя!» — я благородно взял вину на себя. «Ну, если не знаете чья, значит, моя!» — сказала Нора Сергеевна и сосуд унесла. Такова была первая встреча. Потом у него были неприятности, потом — эмиграция. Про последнюю нашу встречу с Довлатовым рассказать не могу, поскольку она намечалась, но не состоялась. Остались книги и всеобщая к нему любовь...

Однако в США я все же оказался — по вызову другого знаменитого земляка из нашей компании, Иосифа Бродского.

Когда он вошел в аудиторию, сердце мое екнуло. Что будет? Ну, был кореш. А теперь-то — нобелиат! Но он сразу же подошел ко мне. «Вале’га! — картавя, произнес он. — Ты изменился только в диамет’ге!» И мы, несмотря на мой изменившийся диаметр, крепко обнялись. Вспоминали 1968 год, наше общее выступление в Доме писателей после возвращения его из северной ссылки. Как встречал его зал! Все же неслабая компания у нас когда-то была.