Ты забыла свое крыло

И когда здесь поселилась Ирина Одоевцева, знаменитая красавица, поэтесса Серебряного века, приехавшая сюда из Парижа по причине возраста и крайней нужды, подруга Гумилева и жена Георгия Иванова, сердце мое сладко замерло. Евгений Рейн, знаменитый поэт, известный также склонностью к авантюрам, настоятельно советовал мне жениться на ней, поскольку к тому времени она уже овдовела, причем многократно. Но я как-то все робел (к тому же, замечу вскользь, был женат). Но когда Одоевцева скончалась, успев вкусить горячей любви и почитания (к ней в дом стремились все), к тому же неслабо отметившись в литературе двумя весьма яркими книжками — «На берегах Невы» и «На берегах Сены», и после ее торжественного отпевания в Спасо-Преображенском соборе, Рейн мне прямо сказал, что, если я не окажусь в ее квартире, я олух. Действительно, почувствовал я — мой момент! Причем — краткий. Но я был тогда заместителем председателя Союза писателей!.. к тому же немало уже настрочил книг. Так кому же еще? И я с присущей мне пластичностью «вписался» в историю литературы, проник в узкую щель — паузу между социализмом и капитализмом, проскользнул между Сциллой социализма и Харибдой капитализма. При социализме мне бы не дали эту роскошную хату (оказавшуюся, при ближайшем рассмотрении, бедноватой) — не дали бы принципиально, как беспартийному. Но в тот короткий промежуток, в девяностые, беспартийность как раз шла в плюс — хотя советские законы еще действовали (замечательное сочетание, удивительный шанс, промежуток между двух жестоких эпох). При социализме... я уже говорил, а при капитализме, который был уже на пороге, мне бы эту квартирку дали за миллион долларов, которые вряд ли бы у меня нашлись. А тут — мы с женой Нонной, молодой и красивой, явились к суровому чиновнику, как позже выяснилось, отставному моряку, и он сразу же четко сказал, что поступит по закону, то есть квартиру нам даст. Потом, когда мы с ним обмывали это решение (бутылка «Абсолюта» была единственным «гонораром», клянусь, причем пил на радостях в основном я), отставной каперанг сказал: «Если б ты знал, сколько обормотов — причем из вашей уже, новой власти — пытались, в объезд закона, в эту квартирку въехать!» Я предложил еще сбегать, но он сурово сказал «Нет!» — и вытащил свой коньяк. «Обещаю, — торжественно сказал я, — что в этой квартире... будет жить литература!» — «Ну-ну!» Мы чокнулись. И подружились. Не то чтобы мы с ним часто пересекались — но с приватизацией он мне помог так же бескорыстно, прописав еще и мою маму... Не в структурах дело — а в людях! И я въехал в этот дом — с его непростой историей и даже с привидениями — старыми и, как оказалось, новыми. Но тогда я лишь ликовал! Помню, как я, только сгрузив вещи, помчался — полетел по Большой Морской на Дворцовую площадь, вдохнул запах близкой Невы — и, оглядевшись, задохнулся от счастья: «Неужто я буду тут жить?» Была ранняя весна, утро, и Александрийский столп со стороны Исаакия ровно наполовину, по четкой вертикальной черте, был освещен солнцем, изморозь тут растаяла, эта сторона исходила паром — а с другой, зимней, стороны изморозь еще сверкала фиолетовым ледяным огнем, — и момент этот, как миг наибольшего счастья в жизни, я запомнил навсегда.

И этот пейзаж не случайно так врезался, в нем был еще и подтекст: Александрийский столп в тот момент показался мне символом моей жизни, с двух сторон. С одной стороны, я человек ухватистый, и многое ухватил. Но теневая, трагическая сторона присутствует всегда. Стоит лишь мне чего-то получить — как выясняется, что это не победа, а скорее — проблема. И чаще — трагическая. Порой — с оттенком комизма. Когда я стал заместителем председателя Союза писателей (замом по наслаждениям, как сформулировал я сам), мне по должности полагалась машина, которая должна меня доставлять из дома до кабинета... но неожиданно это оказалось проблемой. Выяснилось, что шофер сначала должен заехать за Витькой Максимовым (замом по идеологии), который жил в другом конце города (в Веселом поселке)... а я томился в ожидании, хотя до служебного кабинета моего было рукой подать. Привилегия оказалась бессмысленной! Всего-то я себя чувствовал крупным аппаратчиком два дня, когда маялся, ожидая машину, — и тут же все кончилось! Победившая демократия смела льготы — точнее, ей никто ничего не стал давать даром, — и взлет моей карьеры совпал с эпохою нехватки всего.

И дом под тринадцатым номером, где я очутился, сразу же очень странно заявил о себе. На новоселье на нашу кухню (до капремонта, несомненно, коммунальную, потому большую) набилось сорок с лишним человек — старые друзья и любимые коллеги... И половина из них не отравилась грибами, поданными женой, а половина — отравилась (та половина, что сидела ближе к дверям). Абсолютно было две одинаковые банки, черт возьми! Наутро стали поступать звонки и проклятья — к счастью, все выжили... Но что за начало? Будет ли вообще счастье здесь?