Ты забыла свое крыло

…Я сижу за столом у открытой форточки, и в ухо мне бьют непривычно громкие, гортанные вопли: двор заполнен какими-то смуглыми, чумазыми детьми, требующими денег у въезжающих автомобилистов отнюдь не униженно, а дерзко и даже нагло: «Дай! Дай!» Раньше я видел их за тем же занятием на Невском и Большой Морской, а теперь и в наш двор просочились! Говорят, что помимо обычных цыган тут появились еще зачем-то и таджикские цыгане, загорелые и стройные, в ватных халатах, они перегораживают дорогу прохожим и руку протягивают не просительно, а как-то властно. Что привлекло их в наш скромный, интеллигентный город, к тому же холодный? Может, как раз скромность и интеллигентность их и привлекли, мы, робкие северяне, не можем противостоять их горячему южному напору?

Ухо мое распухает от напряжения: жена, выйдя из больницы, в первый раз отправилась на рынок — и как-то она пройдет сквозь неспокойную эту толпу детей Юга? Услышу ее голос — сразу выскочу, поэтому и сижу как на гвоздях. Да, с посланцами Юга не так-то просто вести дела! Законы чести, которые они так свято чтут, не распространяются, видимо, на нас. Теперь — этот гвалт во дворе! Как жена, бедная, пройдет через их строй? Всё, галдя, отнимут! Но я начеку! Раньше, когда мы пацанами царили в своих дворах, поднакидали бы им! Теперь наши дети сидят за компьютером и, овладевая виртуальным пространством, уступают реальное — им овладевают теперь шумные и безграмотные дети Юга.

Жена к своему другу Хасану пошла — есть у нее на Сенном рынке такой друг, который, сияя золотыми зубами над пирамидами гранатов и груш, едва увидев ее, кричит: «Эй, дорогая моя! Что так редко приходишь? Муж не велит? Сюда иди!»

И она радостно и доверчиво идет — вроде бы ей он действительно продает дешевле, чем другим. Может, это и миф, но все равно — приятно. Когда мы перед ее уходом в больницу были у Хасана в последний раз, он, как бы уже друг нашей семьи, сказал Нонне строго: «Не поддавайся болезни, скорей опять приходи! — и положил перед нею сочный гранат. — Бесплатно!» — «Правда?» — обрадовавшись, бледно улыбнулась она. И вот… что-то долго ее нет. Идет, наконец! Слышу ее гулкий кашель под аркой, и, только сбегаю к ней во двор, нас сразу же окружают грязные и неунывающие юные нищие.

— Привет вам, дети Юга!

Беззубо улыбаясь, передает мне от Хасана привет… наверно, был мой пруд на твой похож!

Шестого июня (по новому стилю) петербуржцы, и гости города тоже, стремятся в дом двенадцать на Мойке. И мне — на часы глянул — пора! Тем более просили меня сказать там несколько слов.

Я вышел из дома, постоял на углу канала и Невского. Вроде договорились, но моего друга Генри, американского профессора, не видно. Опаздывает! В библиотеке завис. Ну ничего. Если хочет к Пушкину — доберется!

Прошел до Мойки. За Невским, на углу красивого дома Котомина, сияет золотыми буквами вывеска «Вольф и Беранже» — отсюда Пушкин уехал на Черную речку. А дальше, за изгибом Мойки, его дом.

На часы глянул — опаздываю! И главное, отменили тут переход! Поздно вспомнил. А на той стороне с важным видом прохаживается милиционер — этакий Дантес с пистолетом. Пришлось делать крюк. Наконец помчался по Мойке, мимо красного высокого дома: Демутов трактир — бывшая знаменитая гостиница. Пушкин «Полтаву» здесь написал. «Швед! Русский! Колет! Рубит! Режет!» Эти стихи как-то особенно энергией заряжают – до Мойки, двенадцать, мгновенно дошел. Так, с Пушкиным, всю жизнь и прошагал. Помню, как шел тоже вдоль Мойки, в слезах, и сладостно повторял: «…Как дай вам Бог любимой быть другим!» И страдание превращалось в счастье. Вспомнил сейчас — и опять сладко стало. Пушкин и сейчас нужнее всех!

А потом, когда мы, почти как декабристы, в дни ГКЧП вышли к Мариинскому дворцу и было страшно, я бормотал: «Есть упоение в бою!» А чуть позже, когда напряжение спало и пришла усталость, вдохновлял себя: «И на обломках самовластья напишут наши имена!»

Вот и старинные деревянные ворота. Прошел, согнувшись, в маленькую калитку — Пушкин здесь проходил! — и вышел во двор, покрытый булыжником. Пролез сквозь толпу к памятнику. Ведущий церемонии показал мне два пальца. Видимо, это означало, что я выступаю вторым. А речь? Я с отчаянием огляделся. Пушкин за тебя будет писать? Ну а кто же еще?

Мобильник заверещал!

— Алле, — заслонив телефон ладошкой, тихо проговорил.

И услышал голос американского друга-профессора:

— Меня тер-жит мили-цанер! Не пус-кает!

— Иду!

Милиционер держал профессора за рукав. Да! На церемонию он мог бы и получше одеться!

— В чем дело, простите? — обратился к стражу порядка.

— Напрямик шел! Свищу — не обращает внимания. Догонять пришлось. Документы прошу, так словно не понимает.

Ясно! Охраняет Пушкина страж. Как Бенкендорф какой-то! Кого попало не пускает к нему. Хотя Пушкин мечтал как раз, чтобы все к нему шли.

— Извините! Это профессор, американский!

— Да? – Страж с сомнением глянул на него. — Ну и что? Им, значит, где попало можно переходить?

Какое же найти волшебное слово, чтоб действовало на всех и на него тоже?.. Одно такое слово у нас!

— Так Пушкин же… сегодня… Спешил!