Ты забыла свое крыло

Всех таких — признавать? И улыбается мне сочувственно и, я бы сказал, понимающе. Изможденец какой-то! Прям как я… Лицо узкое, темное, в глубоких морщинах, только глаза — огромные, сияют! И то, мне кажется, без алкоголя это сияние не обошлось. Почему такие липнут ко мне? Неужели — ровня? Смотрел неотрывно на меня, и глаза его слезились. Нет ничего обидней, чем сострадание таких вот трогательных, неприспособленных людей. Причем приспосабливаться к жизни они и не собираются, даже как бы гордятся собой, и со всей своей слезливостью и неприспособленностью лезут к тебе в душу и, главное, в жизнь, с трудом приспособившуюся, — не снимая галош. Требуют, чтобы и ты был неприспособленный, «как честный человек»! Но я, увы, такой роскоши позволить себе не могу.

— Так узнал?.. Авдеич я!

А-а-а! Который — сколько лет уж прошло! — недообил, точнее, не добил мою дверь? Что он решил тут обить?

— Да вот, порыбачить хотел! — Удилища привязаны к раме. — Да где тут рыбачить? Может, на дамбу махнем?

«Петербуржцы людей не бросают»?.. А что? Сбацаем напоследок!

— А разве не поздно? — уже повелся я.

— Самое время! К закату поедем! — сощурился он на горизонт.

— Только жене скажу!

— На багажник садись!

Жос на прощание поднял кулак: «Мы вместе!»

Проехали гулкий мост. В овраге булькал коричневый ручей, пах гнилью, но то была гниль естественная, природная… можно даже поглубже ее вдохнуть, запомнить.

— Хороший ты человек! — вдруг со слезой произнес Авдеич.

Да-а. «Хороший человек» теперь не звучит гордо. Скорее наоборот: «…зато вы человек хороший!» За что — за то? А за все! В наши дни два «хороших человека» рядом — уже перебор. Ловить на себе такие восторженно-слезливые взгляды нелегко.

— На зубья мои смотрите? — добродушно произнес. — Да! Еще мастер на заводе называл их «фреза»! Ндравятся? — шутливо оскалился он.

— Ну, в общем-то… раритет! — одобрил я. — Стоп!

Поднялся на террасу. Сел. Нонна смотрела телевизор — «Жуть-2». Хотелось бы присоединиться. И все забыть. Но я же обещал. Там человек ждет! Застонал. Встал.

— Ты куда, Веч, так поздно?

— Надо…

— А ты не ходи! — весело предложила она.

Я застонал — от мук уже моральных. Сел. Встал. Конечно, ждал порывов совести, но не в такой же степени! Велосипед поволок.

— А когда вернесси?

— Когда все сделаю! — резко ответил я.

Что именно? Но что-то сделаю. Сгоряча даже одеться толком не успел. Так что теперь мне вместо моральных страданий предстоят физические. Возвращаться не стал.

Авдеич ждал, мученически оскалив «фрезу», как бы улыбался. Доскрипели до Горской.

Тишина, вечернее солнце. Машинист электрички, стоя на приступочке, обняв свою пыльную, усталую «боевую машину», моет лобовое стекло, прыскает из желтого флакона с клювиком. Так бы и не увидел этого! Только здесь, в затишье, так громко мухи жужжат. Женщина с легким треском лезет в заросли малины, прямо с велосипедом, сверкающим в закатных лучах. Стали плавно подниматься на дамбу. Она вставала как огромный корабль. Да-а. К дамбе я был не готов! Во-первых, вся демократическая общественность боролась с ней… Но главное — просто страшно. Громадина! Как мы будем с нее ловить? Как с десятиэтажного дома. Сорвешься — пока летишь, умрешь в воздухе.

— Впечатляет? Сейчас хоть настил есть, а раньше — голый каркас стоял! По сваям добирался. И ловил.

Но бесследно для него этот ужас, увы, не прошел!

Дамба росла под нами как гигантский корабль. Эта — видимо, центральная, самая высокая часть, и сделана под корабль: в небе — широкие серебристые трубы.

— Месяц назад еще ржавые были. Узбеки полировали, по сантиметру! Один сорвался.

Да. Высоко было падать ему!

— Ну что? Здесь?

Остановились, чуть свернув. Вылезли. Площадка сбоку от дороги. Кроме нас еще асфальтовый каток, стройвагончик. И за белыми перилами — обрыв. Даль во все стороны. Сзади плющится солнце о голубую воду, греет затылок, впереди, за широкой водой, — розовые кубики города и за ними второе солнце, отраженное, — купол Исаакия.

— А-а? Видал?! Вот! — Он гордо развел руками. — Так называемый Третий мост. Самое глубокое место!

Да! Упадешь — не выплывешь. Только могучие стояки — никаких тебе лесенок. Но — простор! Стоило ехать. Увидеть и умереть!

Авдеич, впрочем, умирать не думал, снял с рамы бамбуковые куски удилищ, состыковывал их. Надел обод с большой железной катушкой размером с блюдце. Даже я знал, что на такие не ловит уже никто. Лихо мне подмигнул.

— Ничего! Лещу все равно, что мы тут держим в руках! Главное, чтобы течение сегодня было. Правильно? — уверенно обратился ко мне. Тут он царил! — Утепляться будем? — Отвязал от рамы промасленный ватник, протянул мне. Новая жизнь! — Ну… ловим?

— А то! — Ликование наполняло меня. — А выпить?

Бутылку-то я на станции успел купить! Давно уже завязал. Но тут, на просторе!..

— Погоди. Нахлящемся еще! — радостно он произнес.