Ты забыла свое крыло

Чем старость хороша? Все время плачешь. И слаще этого, оказывается, нет ничего. Я сидел на крылечке, глядел на закат и думал: последний? Все, что ценил, прожито. Остатки — вовсе не сладки. Взял ее крыло, велосипедное, погладил… мысленно, конечно, не только крыло. Открыл ноутбук. Пусто! Не пишет. И не звонит. А я со всеми ругаюсь. В электричке вчера попался старикашка, еще более мерзкий, чем я.

Вон в лучах заката летит, как архангел, Валентин на велосипеде, на белых крыльях газет, с новыми разоблачениями. Про меня, может, не узнал пока? Мимо пролетел… Ну что ж, насладимся последними мгновениями. Я пересел за стол, выпил какавы по Интернету. Не помогло. Мухи, пересекая тень стволов, то сверкали, то исчезали. Мошки и пушинки в луче сияют одинаково, но пушинки летят задумчиво, по прямой, а мошки озабоченно снуют. Раньше просто не различал их, не мой был масштаб! Теперь только они, похоже, у меня и остались. Теперь это — мой мир. Зачарованно глядел.

Трещотка шишек по крыше вместе с ветром набегает. Когда солнце скрывается, появляется ветер. Вертикальная полоска курсора мигает, словно черный мотылек, складывающий крылья. Дятел со своим братцем во дворе выдолбили в трухлявом пне два абсолютно одинаковых овальных отверстия — светлых снаружи, темных в глубине. Бессмысленно, просто соревнуясь на скорость!

Со вздохом вернул взгляд к компьютеру. Да. Ничего хорошего сделать уже не могу. Могу только, при теперешних моих возможностях, сделать пару мелких пакостей, но пока погожу.

Пушинка подлетела совсем близко, сейчас разгляжу. Но она стала играть со мной, то притягиваясь, то отпрыгивая. А. Это я вижу мое дыхание, которое есть пока! Закат — и тень на стене. Тень отца Гамлета, как шутил тут отец… недавно, кажется.

На крышку сахарницы влез черный жук и угрожающе двигал лакированными усами: «Не замай!» Пропал мой сахар.

Солнечная пушинка гналась за другой, но специально не догоняла, играла. Села вдруг на экран.

Далекий, но легко разрезающий пространство тонкий, слегка скребущий и словно катящийся сюда тонким зазубренным диском звон электропилы. Не иссякает сила жизни желающих тут построиться. Звон пилы прервался и после вопросительного молчания снова серебристо покатился оттуда к нам.

Зеленая, длинная, но как бы составленная из отдельных шариков гусеница пяденица именно пядями (это когда мерят расставленными пальцами) снимала с меня мерку… Фу! Сощелкнул ее. В полете распрямилась. Упала на пол. Стала пядями мерить доску. Неугомонная, сволочь! Мерки снимает. Рано. Может, я еще расту?

Смотрел в солнечный угол, оплетенный сияющей паутиной. И на крылечке блистали нити. И между деревьями солнечный «гамачок». Оплетают!

Улитки сожрали листья, надырявили их. Организмы расплодились, и дохлая кошка за оградой превратилась в мошек и в таком виде навещает нас.

Пушинки так и липнут к экрану компьютера, тянутся к знаниям и, может быть, даже к творчеству, а мушки — уклоняются. У них на уме что-то свое, хотя странно, что в этой летающей точке где-то размещается еще и ум. Впрочем, и безумие тоже. Одна мошка вдруг стала биться в экран компьютера, рваться в изображенный на мониторе странный летний пейзаж, желая, видимо, стать виртуальной, но это дается не всем. Я и сам бы хотел туда — таинственный сонный водоем, уходящий вдаль, а на берегу прямо перед твоим носом торчит могучий ветвистый куст репейника и рядом хрупкое, словно из спичек, растение с желтенькими цветочками. Тянет туда. Там-то уж точно нет забот! Лечь на пологий зеленый берег и лежать, думая лишь о том, скоро ли пролетит облачко и снова выпрыгнет солнце. Одни лезут в компьютер за знаниями, а я нашел там тишину и покой.

Странный выполз на стол паук. Говорят, обозначает письмо. Но раньше они были могучие, многоногие, а этот какой-то убогий, щуплый, и всего три ноги, но передвигается быстро. Не письмо, а, видимо, имейл — компьютерное послание. Сжатое и убогое. Электронный век! Ну чего там? Говори. Только быстро! Но он убежал.

За окном по блестящей паутине летит солнечный блик, как телеграмма, — и тут же ответ!

На освещенном пока небосклоне вдруг явилась бледная луна.

— А помнишь, как Настя говорила? — спросила Нонна. — Ну-на!

Еще бы не помнить! Стояла на белом подоконнике, толстая, щеки из-за ушей, бабка придерживала ее за спину, а маленькие пальчики Насти, сползая, скрипели по запотевшему стеклу. Над соседним домом висела огромная, страшная луна. Что чувствовала маленькая девочка, впервые увидевшая такое?

— Нуна! — Она вдруг показала пальчиком в небо и обернулась, беззубо улыбаясь, к нам. Первое ее слово!

— Помнишь, да? — произнесла жена даже радостно.

Для нее Настя жива. Как можно расстаться с единственным в мире человеком, для которого дочь наша жива!

— А помнишь, юбилей тут ее справляли?

Я кивнул. Только для нас эти шесть кирпичей в земле, почти заросшие, — часть той шашлычницы, сделанной тогда.

— А помнишь, — проговорила жена, словно ничего плохого и не было, — мы вина не могли достать, мясо замочить, и Настя…

Я кивнул, не дослушав, и вышел: долго не могу!