Ты здесь? (СИ)

Ну и как всегда кидаю ссыль на паблик, где сможете найти треки под постом о новой главе, чтобы не запариваться с копированием названий и поиском композиций.

тык: https://vk.com/thing4u

…А закат, беспокойно громыхая, выжигает мне внутренности.

©Михаил Булгаков

Я всегда думала, что мой дар — это проклятье, дарованное будто бы в наказание за грехи моих родителей. Та самая извечная проблема отцов и детей, из-за которой страдает большая часть населения нашей планеты. С моим их практически не было, впрочем, как и его самого, но дело было далеко не в его отсутствии, а в том, что он после себя оставил.

То, что начало отравлять нашу итак небольшую семью похуже мышьяка, подсыпанного недоброжелателю в чай. Медленно, будто оттягивая неизбежное. Знаю, что об усопшем либо хорошо, либо никак, но это не отменяет того факта, что из-за ошибок прошлого чаще всего страдают те, кто в них почти не замешен.

Жаловаться в моем положении глупо, а обвинять отца во всех проблемах и подавно. Никто не виноват в том, что происходит, кроме нас самих. Мы — скульпторы собственной жизни, а не пресловутая тетка, которую называют судьбой или тот мужик сверху, существование которого так никто и не доказал. Но иногда их вмешательства не требуется, чтобы осознать, насколько паршиво вокруг. И насколько ты в этом мире можешь быть одинок.

По-настоящему одинок, а не просто делаешь вид, будто весь такой недоступный и скрытный. Меня такие люди откровенно раздражают: вызывать жалость у окружающих — такая себе затея. Тем более, что жалость — не самое лучшее чувство, которое может быть обращено к человеку. Не понаслышке знаю, каково это, и с уверенностью могу сказать, что это отвратительно. Взгляды, обращенные будто бы к жертве, слова утешения. Чувствуешь себя по-настоящему жалкой и разбитой, отчего хочется закрыться от всего мира, подобно ежику, что выпускает иголки.

Ладно, достаточно лирики. У меня с ней и так туго.

С самого детства я знала, что со мной определенно что-то не так. Ну, чего-то вроде третьей ноги, шести пальцев или других странностей, с которыми рождаются дети, у меня, благо, не было. И не то чтобы я имела право ущемлять их — отнюдь. Просто то, что приходилось видеть собственными глазами воспринималось мною, как, скорее, психическое отклонение, нежели вид мутации. Уж лучше иметь лишний мизинец, чем возможность видеть призраков, но с выбором меня как-то обделили. Пришлось мириться.

Еще в утробе я была весьма своенравной дамой, которой хотелось поскорее явиться на свет и начать шкодить, попутно изучая новый для себя мир. Мама говорила, что я больше походила на ангелочка, чем на маленького демона. Вся в складочку, с огромными щеками и узенькими глазами, не знающая, что значит плакать, и любящая по большей части спать.

Доносить меня до конца срока у матери не вышло: на восьмом месяце мне наскучило пребывание в пузыре и я оказалась внутри этой богадельни. Выбралась из одной клетки в другую — в бокс, где провела пару дней под наблюдением. Мама рассказывала, что моя кожа слегка уходила в фиолетовый из-за ламп. Своеобразный солярий для младенцев, хах.

Большую часть младенчества я не помню, но мое внимание, опять же по рассказам матери, всегда привлекали какие-то странные вещи. Я была болтлива, пускай и не знала слов. А еще вечно смеялась, будто кто-то нарочно щекотал ребра. Общалась будто не сама с собой, а с кем-то настоящим, реальным. Но в комнате была только я, окруженная раскрасками или пластилином для развития мелкой моторики.

В три года, когда алфавит отскакивал от молочных зубов, а слова более-менее складывались в понятные предложения, я увидела высокого мужчину. С залысиной, кожей, похожей на смятую бумагу, коей являлись морщины, а еще грустной улыбкой. Он меня знал и я его, судя по всему, тоже, потому что не боялась. Думала, что он на самом деле реален и часто рассказывала о том, почему мама на меня ругается или как хвалит меня воспитательница из-за моих рисунков. На вид ему было около сорока, и чаще всего, делясь с ним какой-то незначительно важной для него информацией, мне приходилось наблюдать, насколько сильно отражалось в его глазах сожаление.

Мне казалось, что я знала его не потому что мы могли видеть друг друга, а из-за того, что он слишком сильно был похож на мое отражение в зеркале. Его звали Николас, и он являлся моим отцом, который свел счеты с жизнью, надеясь таким образом избежать всех земных проблем: долгов и кредитов, с которыми разбираться предстояло моей матери.

В его глазах не было любви, что транслируют по ТВ, или описанной во второсортных романах. Он оставался недоступным, много не разговаривал, больше анализировал и наблюдал. В общем-то, наши с ним отношения складывались вполне себе теплыми, если бы не возникало одно простое но. Это но еще очень долгое время выцарапывало у меня в сознании боль, заставляя считать себя странной.