Tyrmä

С момента прошедшей встречи Бокий нисколько не изменился, разве что стал выглядеть как-то холено. Если грязь становится князем, то все равно кажется грязью. Глеб никогда не был князем, он довольствовался малым, а если этого ему не хватало, то он брал себе все, что нужно. Это требовало определенного напряжения. А теперь то ли у него появился стилист, то ли сам Бокий пришел наконец-то к согласию с самим собой, отчего успокоился и даже расслабился. И от этого — барственность.

— Ну, здравствуй, Тойво Иванович.

— И тебе не хворать, Глеб Иванович.

За столом моментально наступила тишина. Если до этого момента какие-то полупьяные люди во френчах позволяли себе переговариваться, то теперь же они, как по приказу, замолчали. Даже Ногтев угрюмо оперся о сцепленные перед собой руки, уставился на рюмку водки и громогласно вздохнул.

Пауза, похоже, несколько позабавила Бокия: он молчал, и едва заметная улыбка кривила его рот.

Ну, вот, подумалось Тойво, простая демонстрация, кто здесь хозяин, а кто — слуги. А также — кто, вообще, никто. То есть, он, Антикайнен.

Блюмкин медленно поднялся из-за стола — выглядел он, действительно, как цирковой артист, или цирковая, опять же, обезьяна: длиннорукий, широкоплечий, кривоногий, весь какой-то жилистый, даже угадываемые под одеждой полувоенного образца мышцы казались не буграми, а канатами. Яков прошел мимо застолья и приоткрыл дверь, словно бы и не монастырскую вовсе — легкую и украшенную витой ручкой. Непривычная роскошь в обители, где все было грубым и массивным.

Он кивнул Антикайнену, мол, иди за мной, и прошел внутрь открывшейся комнаты. Тойво вздохнул и отправился следом, угадывая на себе презрительные и даже ненавидящие взгляды. Следом, поднявшись, пошел Глеб.

— Продолжайте, товарищи, — сказал он, походя. — Мы присоединимся к вам несколько позднее, когда девки придут. Я правильно понял?

— Так точно, дорогой товарищ Бокий, — опрокинув стул, резко поднявшись с места, пролаял начальник оперчасти Буйкис. — Абсолютно правильно.

  Будет день радости.
  Дай мне, бог, до старости
  Как-нибудь дождаться встречи с ним.
  Чтоб, забыв о гордости,
  Я простил подлости
  Всем друзьям-товарищам своим.
  Пусть они нервные —
  Будут мне верные.
  Пусть один нам будет дальний путь.
  Дай пройти нам этот путь
  И дойти когда-нибудь,
  И не дай друг друга обмануть.

Помещение оказалось то ли рабочим кабинетом, почему-то размещенным возле трапезной, то ли местом, куда можно было складывать дары от просителей, скорбящих или вообще — кого вздумается. Из мебели стояли кресло и стул, а также длинный стол, расположенный вдоль стены. В красном углу со всем возможным умиротворением смотрел на входящих Святой Николай, поднявший правую руку в двуперстном крестном знамении. Ровный свет исходил от лампады, выкрашенные в белый цвет стены и потолок создавали ощущение хорошо освещенного пространства. А то, что от подвыпившей лагерной администрации через притворенную дверь не было слышно практически ни звука, также имитировало хорошую звукоизоляцию. В самом деле, даже грозный кремлевский гость не мог заставить замолкнуть или перейти на шепот пьяную соловецкую олигархию. Или — мог?

— Ну, что, Антикайнен, со свиданьицем? — спросил Глеб и без лишнего позерства устроился в кресле.

— И тебе не хворать, — каким-то сдавленным голосом ответил Тойво.

— Да ты садись! — предложил Блюмкин, указывая на стул. — В ногах, как говорится, правды нет.

Сам он легко присел на пустой стол, чуть подпрыгнув и опершись руками о столешницу.

— Да я и так сижу, — пожал плечами финн, но, поколебавшись, все-таки присел на указанное место.

Наступило молчание, и сразу сделалось слышно, что где-то за стенкой кто-то невнятно говорит, кто-то внятно смеется, а кто-то даже подвывает известную песню на неизвестный мотив.

Тойво отчего-то обратил свой взгляд на икону и между делом удивился.

Вроде бы в Соловецких храмах все старые церковные изображения исправлялись и изымались с особой тщательностью. И не мудрено: в тридцатых годах семнадцатого века в новом Свято-Троицком скиту, что возвели на острове Анзер, принял постриг некто Никон.

В те же самые года море «вспучилось» и через сухой колодец выплеснулось в каналы, да так обильно, что затопило нижние этажи монастырских строений, доходя даже до паперти Спасо-Преображенского собора. Явление было необычным, монахи возроптали, что это знамение, а несчастные заключенные предрекали вселенский потоп.

Вероятно, тогда некто Никон и придумал свою реформацию, а потом, сделавшись по-щучьему велению, по-его хотению патриархом всея Руси воплотил ее в жизнь. Двуперстие — претит реформе, троеперстие, или, как это дело стало зваться «щепотка табака», именно то, что нужно. И начать следует именно с Соловков.

И начал.