Tyrmä

— Чего пришел-то? — поинтересовался комендант, поднимая очередную рюмку с спиртосодержащим содержимым, водкой или сы-ма-го-ном. Будто Тойво пришел к ним скуки ради по собственной инициативе.

— Это мы его сюда сдернули, — ответил за финна все тот же человек.

Был он также стрижен почти налысо, большой лоб, крупные сплюснутые уши и широкий, словно бы в пол-лица, нос. Несоразмерно с коротким широкоплечим туловищем длинные руки вкупе с головой придавали человеку вид какого-то тупикового вымершего недочеловека-примата. Вероятно, и повадки у него были такие же: стремительность в движениях, реакция на грани восприятия, инстинкты на уровне подсознания.

В то же самое время этот участник застолья ни в коем разе не выказывал царственность и глупую богоподобность. Скорее, он ловко и непринужденно подстраивался под окружающее общество. Ему больше доверяли, нежели его ненавидели и боялись — видок-то у него был еще тот!

Положим, такую стрижку носили дегенераты, солдаты-окопники, да разного рода проходимцы из числа первопроходцев и урок-беглецов. Значит, чтобы вши не завелись и можно было неделями не мыться, перемещаясь из пункта «Ж» в пункт «М». Но дегенератом этот молодой, может быть 25-летний, человек не выглядел: глаза у него были другие. Вот Ногтев как раз очень походил на дегенерата.

Тойво показалось, что он где-то уже видел подобную личность. Может быть, все это как-то связано с Бокием?

— Здравствуй, Яков! — неожиданно для самого себя произнес он, уже после этих слов определив, что перед ним одиозный Яша Блюмкин, неуловимый шпион, террорист, провокатор, а также убийца немецкого посла Мирбаха.

Кто-то считал, что Блюмкин облажался с этим послом, никого не застрелил, а выпрыгнул в окно и неловко повис вверх ногами на железной ограде, зацепившись штанами. Потом, будто бы какой-то безымянный матрос, тоже участвовавший в покушении, выпустил в посла несколько пуль, снял с ограды Блюмкина и ушел в закат, приплясывая танец «Яблочко». Но Тойво так не считал.

Яков был совсем молодым парнем. В революцию он вступил шестнадцатилетним юнцом, но отчего-то прекрасно разбирающимся в человеческих и около-человеческих отношениях. Например, он мог поддерживать беседу абсолютно с любым человеком, причем, о вполне специфических вещах, как-то: искусство, уркаганство, литература, поэзия, наука и политика. Всегда был внимательным слушателем и при этом очень искусным оратором. Это — что касается человеческих взаимоотношений.

Были еще и около-человеческие: прекрасно дрался, обладал недюжинной ловкостью и силой, метко стрелял из любого стрелкового оружия, умел собирать бомбы из печенья и варенья, искусно бросал ножи в цель. Кроме того свободно говорил на фарси, а также ряде восточных языков и их диалектах.

Как всем этим можно было овладеть в столь юном возрасте? Хотя правильнее было бы задать вопрос по-другому: где и как он всему этому научился?

Родившийся в начале века в Одессе в семье приказчика бакалейной лавки и домохозяйки, Яша закончил талмудтору — типа бесплатной начальной еврейской школы — и пошел работать туда, где обычно работают все евреи — электромонтером в трамвайном депо. Вместе с этим как-то определился в отряд еврейской самообороны против погромов. Тут он и пропал, хотя, вроде бы не пропадал никуда: крутил лампочки в вагонах и пакгаузах.

Уже в семнадцать лет Блюмкин затесался в отряд полупьяных матросов, затеявших войну с боевыми частями украинской Центральной Рады. В 1918 году снова объявился в Одессе, а, объявившись, сразу принял участие в экспроприации ценностей Государственного банка, закорешился с Мишкой «Япончиком» и начал формировать 1-й Добровольческий железный отряд. Тут его заприметил диктатор Одессы Михаил Муравьев.

Муравьев, мнивший себя, как тогда было модно, «новым Наполеоном» предпочитал террор любому иному действию. Его армия бесчинствовала в Киеве, арестовав и потом расстреляв от 5 до 8 тысяч офицеров и кадетов военных училищ. Той же самой доктрине он придерживался и в Одессе. Но каким-то образом «Япончику» через Якова Блюмкина удалось воздействовать на безумного командарма, до массовых расстрелов дело не дошло. Вскоре Муравьев взял ноги в руки и побежал прочь, потому как совершенно справедливо заметил, что его команды ловко игнорируются, а самому того и гляди можно словить пулю в голову.

Этим кратковременным моментом безвластия воспользовались и «Япончик», и Блюмкин. Первый — чтобы взять себе власть, пусть и теневую. Второй — чтобы вывести прилипшие к рукам ценности и активы разбомбленного не так давно Государственного банка. И все остались довольны.

А Муравьева потом пристрелили при очередном его «наполеоновском» демарше на Волге. Ну, да и пес-то с ним, собакой.

Пристроив все, нажитое непосильным трудом, Яков отправился в Киев, где в то время хозяйничали австро-немецкие оккупанты. Он находит своих однопартийцев, а, вероятнее всего, просто собирает шайку-лейку, посулив им горы золотые, и готовит покушение на украинского гетмана Павла Скоропадского и, для пущей важности, на фельдмаршала оккупационных войск Эйхгорна.