Тырновская царица

Слава о нем как о враче быстро распространялась, с самого утра перед домом уже стояли в ожидании деревенские телеги и повозки, застланные рядном и соломой. Не только в приемной, но и по всей лестнице сидели больные, приехавшие из окрестных сел. Он сердито отчитывал тех, кто запустил болезнь, лечась у разных бабок и врачевателей, и его возмущение передавалось Марине. После приема и несложных операций, помогая ему умыться и снять халат, она слышала, как он вздыхает, видела его сердитое лицо и выражала свое сочувствие наивными, часто неуместными словами, но в глазах ее читалась нежность, женское тепло. А когда он ложился на кушетку отдохнуть, Марина на цыпочках спускалась вниз и делилась своим возмущением с бабкой Винтией. Ему было слышно, как она говорила: «Очень сердился и устал. Но какое же дурачье есть на свете! Лечатся заговорами…» Он все чаще ловил себя на том, что останавливает взгляд на ее талии и бедрах, что проявляет интерес к ее интимной жизни. Но каждый раз отвергал как недостойную мысль о связи с прислугой. Не привыкшее к воздержанию тело требовало своего, а приглашать Невянку к себе или самому посещать дом терпимости было уже неловко. И он, как бы против собственной воли, стал интересоваться ходом бракоразводного процесса и досадовал, узнав, что почтальон приходил опять. Случайные прикосновения во время работы, когда Марина помогала ему, лишь усиливали в нем жгучую уверенность, что, стоит лишь захотеть, эта женщина будет ему принадлежать. В душные августовские ночи он ощущал горячее дыхание раскаленного города, пропитанного возбуждающими запахами бузины и идущей от реки сладковатой гнили, слушал лягушачьи концерты и вопли армянина. И все это, такое родное и знакомое, пробуждало воспоминания о днях юности и необъяснимым образом усиливало томление по Марине, хотя теперешние его эстетические вкусы и понимание разницы в их положении спешили подавить подобное чувство. В эти ночные часы случалось ему уловить легкое дыхание своей помощницы, в ушах стоял ее напевный голос, он мысленно видел веселый свет ее глаз и, чтобы направить свои мысли в другое русло, заставлял себя думать о больнице, об охоте либо же о дочерях тех семейств, куда его частенько приглашали на ужин. Он уже не раз побывал у господина Николаки, у аптекаря, у Иванчо Тошева, державшего большой склад и лавку, где торговали керосином, дегтем и парафином. Всюду его окружали вниманием, расспрашивали про парижскую жизнь, рассказывали о своих недомоганиях и недугах, просили совета и, в надежде женить, знакомили со своими дочками. Доктор возвращался домой с тяжестью в желудке и досадой в душе.

После одного такого ужина у судьи, где ему пришлось выслушать упреки за то, что он ездит на охоту один, он застал Марину спящей на клеенчатой кушетке в кабинете. Она лежала в неудобной позе — ноги свешивались на пол, — видимо, прилегла и нечаянно уснула. Стоявшая на шкафу фарфоровая лампа с длинным блестящим стеклом заливала мягким светом спокойное лицо, с трогательной покорностью отдавшееся сну. Чудесные волосы отбрасывали на лоб легкую тень, перекинутая через плечо толстая коса поблескивала на тонком голубом платье, из сбившегося набок выреза выглядывала сладостно-нежная грудь.

Удивленный, очарованный, он застыл на месте. Чуть сдвинутая назад шляпа придавала ему залихватский вид. Опершись на трость, он разглядывал спящую так, словно видел впервые. В выражении ее лица он уловил печаль — казалось, эта женщина еще не испытала истинной страсти, и это особенно ясно читалось по горестно опущенным уголкам слегка приоткрытых губ. Кровь застучала у него в висках, и он поспешил отвести взгляд от тонкой талии и стройных бедер, натянувших ткань платья. Ему почудилось, что лежавшая перед ним красавица потеряла лучшие годы жизни, брошенная и забытая, и ему захотелось ее приласкать. Чтобы положить конец искушению, он постучал тростью об пол. Марина вздрогнула, розовое облачко набежало на ее лицо, засветившееся милой, виноватой улыбкой.

— Как же это я уснула, — проговорила она, торопливо поправив волосы и принимая у него из рук шляпу и трость.

— Ты не жди меня, когда я задерживаюсь, — сказал он.

— А как же я лампу оставлю? Еще пожар случится…

Она подняла на него глаза и впервые увидела, что он смотрит на нее как на женщину.

Когда ее шаги затихли внизу, доктор разделся и лег на свое удобное ложе, пытаясь мысленно вернуться к ужину у судьи. Потом встал, налил себе большую рюмку коньяку и выпил ее одним духом. Прежде, чем алкоголь подействовал, из ущелья донесся унылый крик филина. В этом крике угадывалось глухое, подавленное страдание, словно птица испытывала такую же неутолимую страсть, тоску и неясную боль, что и он сам…

6