Тырновская царица

В свободные и праздничные дни он отказывался or охоты ради того, чтобы сопровождать больную в санных прогулках по Севлиевскому шоссе, где находилась новая вилла купца. Во время этих прогулок Элеонора, разрумянившаяся от мороза и от общества Старирадева, в тяжелой шубе на волчьем меху, выглядела еще прелестней. Как всегда франтоватый, в черном пальто с богатым енотовым воротником и в цилиндре, предупредительный и учтивый, он ловил каждое ее движение, следил за выражением ее лица и, чтобы развлечь, рассказывал забавные случаи из своей парижской жизни. Ее звонкий смех и влюбленные глаза заставляли его сердце замирать от счастья. В эти белые, пленительные часы неотвязно преследовало его одно и то же воспоминание детства — июньская ночь, когда он, шестилетний мальчуган, остался с матерью и другими женщинами ночевать под открытым небом возле чьей-то сторожки в тырновских виноградниках. Он помнил цветущие липы, россыпь звезд и томительно-жаркую тьму, унылые стоны филинов, соловьиные трели в кустарнике и фосфоресцирующие огоньки светлячков. Женщины пели, потом он лег между ними на толстый ковер, и среди благоухания трав и липы его сознание впервые отделило запах женской плоти от аромата цветов. И светлая полоса на горизонте, отделившая небо от земли, и падающие звезды, и бархатисто-темная глубь ночи необъяснимым образом слились с этим запахом, вызывавшим в душе жажду чего-то волшебного и бесконечно счастливого. Стоило ему встретиться с Элеонорой взглядом, как это воспоминание возникало в нем, точно рефрен песни, и верилось, что когда она станет его женой, он непременно испытает с ней такие же волшебные часы. «Она именно та женщина, какую каждый мечтает встретить, — непорочная Беатриче», — говорил он себе, но когда вспоминал о Марине, это томление и предчувствие счастья мгновенно меркли. Память восстанавливала ночи у него в кабинете, белое сладострастное тело его помощницы, в нем вспыхивала живая страсть к той женщине, и он видел себя в ином, уничижительном свете — сластолюбец и обманщик, намеревающийся завладеть больной девушкой и прибрать к рукам ее капиталы и комфортабельный дом. В душе зарождалось злое чувство, в котором он сам не вполне отдавал себе отчет, — ненависть то к себе, то к Марине, и зачастую после таких прогулок он давал себе слово отправить ее ночевать вниз, к бабке Винтии. Однако каждый раз, увидев смеющиеся, счастливые глаза, сияющее любовью лицо, пышущую здоровьем и довольством фигуру, он откладывал свое решение на будущее. Марина день ото дня становилась все более уверенной в себе, говорила ему «ты», со старухой держалась, как хозяйка, но он ничего не предпринимал, чтобы поставить ее на место. Накупил ей новых платьев и белья — не потому, что она этого требовала, просто он полагал, что таким образом расплачивается с ней, как прежде с публичными женщинами.

Однажды под конец марта, когда Элеонора чувствовала себя гораздо лучше и кашель почти исчез, он повез ее покататься в своей коляске. С утра погода обещала быть солнечной, но затем внезапно испортилась — повалил мокрый снег, и турку пришлось поднять верх коляски. По дороге в город девушка выразила желание заехать к нему домой. Доктор Старирадев уже давно заметил, что она нетерпеливо ждет, когда он откроется ей в своих чувствах и сама всячески способствует этому. Он попробовал было отговорить ее, но Элеонора настаивала, и он вынужден был согласиться. Они вышли из коляски перед его домом, и он повел ее к себе, затаив в душе вполне определенное подозрение. В городе все знали об их совместных прогулках и, разумеется, ожидали, что она станет его женой. Это обязывало его, а между тем он не был уверен, что болезнь побеждена, и хотел выждать по крайней мере до конца весны. Теперь, вводя ее в свой дом, он не сомневался, что ею движет желание остаться с ним наедине. С другой стороны, ему не хотелось, чтобы она увидала Марину. Он подозревал, что ей кое-что известно о его помощнице и приехала она с явной целью взглянуть на нее.

Прежде чем отпереть входную дверь, он дернул за шнурок звонка, чтобы предупредить бабку Винтию о своем приходе. В передней, к удивлению доктора, никого не было, но когда они поднимались по лестнице, наверху показалась Марина.

— Где бабка Винтия? Ты одна?

Было воскресенье, и старуха пошла в В а рушу проведать дочь.

— Приготовь чай и подай в кабинет! — сказал он, стараясь не встречаться с Мариной взглядом. — Мадмуазель Смилова выпьет чаю с коньяком. И посмотри, есть ли в доме печенье!

Он знал, что Марина видит недовольное выражение его лица, и нарочно говорил подчеркнуто властным тоном.

— Можно и просто чай… Но где у вас приемная? Я иначе представляла себе ваше жилище.

— Сейчас покажу. — Он помог ей снять тяжелую шубу, краешком глаза заметив, что она проводила взглядом Марину, спускавшуюся вниз по лестнице.

— Вы полагали, что у меня просторнее. К сожалению, это не так. Здесь приемная! — Он открыл дверь, внес в кабинет маленькое венское кресло и поставил у печки.

Девушка принялась рассматривать шкаф с хирургическими инструментами.