Тырновская царица

Летом в городе вспыхивали различные эпидемии, свирепствовала оспа, были случаи скарлатины и дифтерита, особенно в Варуше. По этим крутым улочкам, где вечером, шатаясь, бродили пьяные, редко проезжали мусорщики. В дождь мусор выбрасывали за порог, на улицу, и дождевые потоки уносили его за собой, куда придется. Доктор настойчиво требовал от местных властей навести в городе чистоту, однако все шло по-старому, простонародье жило, как привыкло, и доктор был вынужден отступиться.

Каждый день приходилось взбираться пешком по крутым улочкам, где не проехать коляске, кого-то наставлять, кого-то бранить. Он без предупреждения входил к больным по скрипучим лестницам, через калитку или крыльцо, осматривал немытые тела, переодетые в застиранные рубахи, женщин, родивших по семь-восемь детей и не раз перенесших воспаление легких, отощавших мужчин, плачущих ребятишек. Так познакомился он с жизнью этих кварталов, где то и дело объявляли очередной карантин, населенных мясниками, малярами, мелкими чиновниками и всевозможной беднотой, где все еще носили крестьянские антерии, широкие матерчатые пояса и меховые шапки. Жили тут также старые девы — в таинственно мрачных домах, где из окон выглядывала герань и чахлые, пожелтевшие цветы, которые здесь называли «кавалер и дама». Внизу, на главной улице, жили господа с золотыми цепочками на жилетках, крахмальными манжетами и тростями — адвокаты, коммерсанты, учителя гимназий, надменные офицеры. Но и тут, среди женских корсетов, зеркал, люстр, лакированных сапог и тюлевых гардин проглядывала балканская мешанина европейского и местного, скрывалась тупая самоуверенность и нечистоплотность. Были тут игроки, просиживавшие весь день в кофейне «Рояль», рантье, прогуливавшиеся, гордо выпятив грудь и засунув большие пальцы за проймы жилета, слабоумные господские сынки, проедающие отцовские денежки. Доктор видел и себя среди этих людей и частенько задавался вопросом, чем, в сущности, его жизнь отличается от их жизни. Разве не ютился он в таком же ветхом неудобном доме, что и большинство его сограждан, разве не сожительствовал со своей прислугой? Но больше всего его терзало сознание, что придет день, когда он смирится, и это существование станет ему нравиться, как нравится ему турецкая баня. В больнице, дома на улице его эстетические вкусы входили в противоречие; с тем, что он видел; светлые надежды, высокие порывы к совершенно иной жизни, сообразующейся с его врачебными представлениями и требованиями медицины, стали казаться ему миражом.

К личным неурядицам добавилась еще и угроза войны. Прежде он узнавал о волнениях на Балканах из французских газет и от наезжавших в Париж соотечественников, главным образом, студентов, которых встречал в кафе на бульваре Сен-Мишель или в дешевых ресторанчиках Шартьера. Там он узнал о провозглашении независимости Болгарии, о том, что Босния и Герцеговина присоединены к Австро-Венгрии, о младотурецкой революции, о внушаемых ею надеждах. Но теперь дела обстояли совсем по-иному. Газеты были полны сообщений о массовых убийствах болгар, сербов, греков и албанцев, о союзе Болгарии, Сербии и Черногории против Турции.[12]

В Македонии продолжали действовать повстанческие отряды, совершались покушения, убийства, на турецкой границе происходили перестрелки, велась таможенная война. Младотурки стремились истребить болгарское население, вытеснить его в глубинные области Болгарии. В Софии шли митинги, произносились гневные речи, и в марте был заключен военный договор с Сербией.

В «Турине», если только кто-нибудь не затрагивал старые темы — гибель «Титаника» или перелет через Ламанш, — ежевечерне вспыхивали горячие споры, обсуждались, не без наивности, балканские конфликты, буйно разгорались политические страсти. Иванчо Тошев разругался с господином Николаки, нотариус не мог простить аптекарю и судебному приставу Иллариону то, что демократов отстранили от власти и на их место царь Фердинанд призвал партии цанковистов и народняков.[13]

Доктор Стари радев задумывался над грядущим и возвращался из «Турина» в прескверном расположении духа. Долго не мог уснуть, терзаемый дикими воплями безумного армянина или песней запоздалого бедняка-гуляки — ее горестные, похожие на стоны коленца, казалось, уносились вдаль водами Янтры. Он подходил к окну, смотрел на редкие огоньки, и в памяти чередой проходили картины детства, перемежаясь с впечатлениями дня, разговорами с различными людьми — больными, коллегами, с воспоминаниями о студенческих годах в Париже. Как и все его поколение, он вырос в ненависти к поработителям — туркам, однако Франция остудила эту ненависть неосознанным им самим космополитизмом, побуждавшим его взирать свысока на запутанный «балканский вопрос». В эти полуночные часы его одолевали мучительно-тяжкие мысли, он раскаивался в том, что уступил своему влечению к Марине, связь с ней угнетала и пугала его. А больная Элеонора казалось ему уже ушедшей, словно он любил ее когда-то давным-давно, хотя ее образ и навещал его довольно часто.