Тысяча белых женщин: дневники Мэй Додд

Мы конечно же почти не выходили наружу за все время бури и несколько дней не видели никого из других семейств. Все сидели – каждый в своей норке, и хотя нам было и тепло, и уютно, это невольное заточение угнетало нас. Как только ветер утих, я выбралась к реке окунуться, и, хотя вода была ледяная, я все же не струсила – по крайней мере, это дало мне возможность выбраться на воздух, пусть и ненадолго.

5 ноября 1875 года

Погода по-прежнему держится ясная и морозная, но теперь мы хотя бы можем навещать друг друга. Должна заметить, что, судя по числу людей после того, как наш род вернулся из Форта-Ларами, большая половина наших женщин предпочла перебраться на зиму со своими мужьями и новой родней в агентства – очень своевременно, иначе сейчас они ни за что бы не прорвались через снег. Гретхен и ее тупоумный муженек, Дуралей, все еще с нами, равно как и Дейзи Лавлейс и Кровавая Стопа, к которому она еще сильнее привязалась.

– Вот уж никада бы не поверила, еси кто бы мне сказал, шо я втюрюсь в негритосика-индейчика. Но, сказать по чести, я крепко на него запала. И какое кому дело, еси он черен как черт, я от него бе-ез ума. И горда, что ношу его дитя.

Что касается Фими, между нами наступило отчуждение, особенно с тех пор, как мы вернулись из «Красного облака», – по поводу ухода в агентство, что мы не раз горячо обсуждали. Со своей стороны я настаиваю, что такое решение неизбежно, и это должно быть сделано в интересах племени, тогда как она приравнивает резервации к институту рабства.

– Мы с моим мужем, Мохтэвехо, обсудили это, – говорит мне Фими. – Он не помнит рабства нашего народа, ибо большую часть жизни живет свободным. Посему мы решили, что не сдадимся представительству. Мои дни рабства белым людям позади.

– Но, Фими, – возражаю я, – в резервациях нет рабства. Эти люди будут иметь свою землю и зарабатывать себе на жизнь как свободные люди.

На что Фими отвечает своим певучим и сильным голосом:

– Понятно. То есть шайенны будут пользоваться полным равноправием с белыми. Ты об этом говоришь мне, Мэй?

– Совершенно верно, Фими, – отвечаю я, но мой голос чуть колеблется, и она чувствует мою неуверенность.

– Но если Люди равноправны с белым племенем, почему тогда его сгоняют в резервации? – спрашивает Фими.

– Их просят добровольно и временно перебраться в резервации в качестве первого шага к ассимиляции с нашим обществом, – отвечаю я, предчувствуя устроенную для меня ловушку.

Фими смеется своим глубоким грудным смехом.

– Понятно, – говорит она. – А что, если они не пожелают добровольно перебраться в резервации? Правильно ли я поняла, что тогда они смогут и дальше жить на этой земле, принадлежащей им исконно, уже много сотен лет, и где некоторые из них, в частности, я и мой муж, вполне довольны жизнью?

– Нет, Фими, – говорю я, смущаясь, и невольно вхожу в образ капитана Бёрка. – Им больше нельзя здесь жить. Вам нельзя здесь жить. Если вы останетесь здесь после февраля, вы нарушите закон и будете наказаны.

– Закон, установленный белыми, – говорит Фими. – Ведь белые, разумеется, высшая раса, принимающая законы, чтобы держать низшие расы в узде. Вот это, Мэй, и есть рабство.

– Черт возьми, Юфимия! – раздражаюсь я. – Это совсем не одно и то же.

– Нет? Тогда объясни мне разницу.

Но мне это, конечно, не под силу.

– Когда-то, – продолжает Фими, – мой народ силой увезли с родной земли. Мою мать забрали из семьи совсем еще ребенком. Всю мою жизнь я мечтала вернуться за ней. И теперь, когда я стала жить среди Людей, мне это в каком-то смысле удалось. Ближе, чем сейчас, мне уже не подобраться к родине моей матери, к своей семье. И я дала себе слово, Мэй, что так или иначе, но с этих пор я буду жить свободной женщиной, и я умру, если понадобится, защищая эту свободу. Я никогда не смогла бы сказать этим людям, что они должны подчиниться и перебраться жить в резервации или в представительства, потому что это означало бы забрать у них свободу, сделать их рабами высшей власти. Такова, друг мой, моя позиция в этом вопросе, и, что бы ты мне ни сказала, я не стану думать иначе.

– Но, Фими, – возражаю я, – зачем же тогда ты записалась в эту программу? Ты ведь образованная женщина; ты должна понимать, что ассимиляция, которой мы способствуем, – это процесс, при котором меньшее коренное население поглощается большим населением вторгающейся стороны. Таков ход истории, всегда так было.

– Ну, еще бы, Мэй, – говорит Фими со смешком, и, похоже, ее забавляет мое раздражение. – Таков ход твоей истории, истории белого человека. Но, уж конечно, не моей и не истории этих людей, наших новых сородичей. Моя история, история моей матери, такова, что нас согнали с родных земель, вырвали из семей и поработили на чужой земле. А их история такова, что их сгоняют с родных земель и казнят, если они не подчинятся. Растворение? Ассимиляция? Едва ли. Наша история едина в том, что нас лишают родной земли, грозят смертью и рабством.