Тысяча бумажных птиц

Но ее взгляд затуманен. Она рассеянно чешет нос и возвращается к кроссворду, который будет решать вечно.

У Гарри колет в груди, словно сердце свело судорогой. Он хлопает себя по карманам, будто ищет очки. Сколько еще человек отказалось покинуть эти сады? Он бредет по тропинке и видит маму с коляской. Мама – в своей неизменной шубке из искусственного меха. Она ее носит в любую погоду. Младенец в коляске – всегда младенец. Что с ними случилось? Крушение поезда, пожар?

На Аллее пагоды Гарри видит мужчину в военной форме, сидящего на скамейке Дувана Новаковича; чуть дальше – Ванесса Танстон, «которая обрела покой в этих садах». Есть еще женщина в длинном вечернем платье, фотограф со старомодной «Лейкой»; но их мысли в смятении. Их тоска словно радиопомехи, что беспокоят воздух, – смутное эхо, сбивчивые сигналы. Они трясут свои жизни, пока из них не вываливаются все упущенные возможности. Погруженные в свои сожаления и печали, они не замечают друг друга.

Гарри не хочет быть таким же, как они. Не хочет вечно барахтаться в горьком, навязчивом ощущении, что он остался за бортом. Эти люди упустили корабль, а теперь у них нет и моря. Они уговаривают себя, что у них были причины остаться. Кто-то боится, что попадет в ад, кто-то ждет, когда умрет жена, чтобы уйти вместе, кому-то хочется узнать результаты финального матча Кубка Англии по футболу – но это все отговорки. При жизни им всем недостало счастья.

Эта мысль как удар под дых. Он всегда думал, что не уходит отсюда, потому что слишком влюблен в жизнь, потому что эти деревья важнее всего. Он даже не знал, что о чем-то жалеет, пока не встретил Одри. Ему никогда не хватало смелости.

В груди теплится незнакомое чувство: свобода воли. Гарри идет к Разрушенной арке, в садах сгущаются сумерки. Он расправляет плечи, потом наклоняется, смотрит в центральный проход – в бесконечное, неведомое пространство, – и молится про себя, чтобы воображение Вселенной превосходило его собственное. И, наверное, так и есть, если судить по растениям, собранным в Кью. Но все равно это риск. Его существование еще не доказывает, что там что-то есть. Он всего лишь клубок электронов, которые делают то же, что и всегда… вращаются вокруг ядра… чего-то, что они любят…

Он мнет в руках кепку, смотрит на небо, но оно не дает никаких направляющих знаков. Он садится на ближайшую к арке скамейку и достает записную книжку. Огрызок карандаша такой крошечный, что Гарри с трудом держит его в руке. Он пытается сосредоточиться на мысли о том, что может ждать его с той стороны – смутные очертания его будущего, его свободы. Он пишет: Может быть, там будет Одри.

В полночь он по-прежнему сидит на скамейке, словно ждет на вокзале прибытия поезда, на котором приедет хороший друг, а поезда все нет и нет. Человеку, который так сильно боялся жизни, совершенно не нужно бояться смерти, но как можно отсюда уйти? Здесь, в этих садах, для полного счастья ему нужно всего ничего: больше слов. Да, слова. Вот оно! Он срывается с места, мчится в Секвойную рощу, роет землю руками – все глубже и глубже – и вынимает из своего тайника дюжину пластиковых пакетов.

Внутри – больше пяти сотен записных книжек. Работа всей его жизни. Гарри планирует оставить их в столовой для персонала. Он включает фонарик и открывает первую попавшуюся под руку книжку. Но страница пустая; лишь кое-где смутно проглядывают бледные линии выцветшего карандаша. Гарри листает книжку: несколько упрямых слов, две-три даты, потом – ничего. Он открывает еще одну книжку, еще одну и еще… Но прочесть можно только последние три.

Ночное небо смеется. Он снова чувствует, что над ним потешается Бог, в которого он перестал верить еще на войне. Но ничего большего он не заслуживает. Старый дурак, он решил, что в его власти уберечь что-то живое от смерти. Гарри лихорадочно листает последнюю книжку, перечитывает свои записи. Повседневные маленькие чудеса. Он читает заметки о смерти растений и их возрождении и отчаянно надеется, что его существование все же имело смысл. Для Милли, для Одри – для каждого, кто приходил полюбоваться на орхидеи.

Встает солнце. Гарри сидит, сгорбившись, на скамейке в своем замшелом костюме. Он вырывает страницы из последних двух записных книжек. Достает из кармана смятую фотографию застывшей секунды в Буффало, штат Нью-Йорк. Трясущимися руками он перегибает страницу: тело падающей женщины, рекламные вывески, кирпичную стену отеля, – и вот у него на ладони сидит черно-белая бумажная птица. В таких же птиц он превращает листы своих записных книжек – истории, которые он рассказывал сам себе.

Мастер Ёсидзава однажды сказал, что он пытался выразить в бумаге радость жизни и последнюю мысль человека за секунду до смерти. А это попытка Гарри Барклая, его любовное письмо. Может быть, кто-то из посетителей забредет в рощу и найдет этих птиц. Подбросит их в воздух и будет смотреть, как они упадут. Или, может быть, улетят, подхваченные ветром. Раскинут хрупкие крылья над городом.