Тысяча бумажных птиц

Она не привыкла делить постель с мужчиной для того, чтобы просто спать; как ни странно, но если нет секса, она чувствует себя голой и беззащитной. Однако в их с Джоной случайной связи есть что-то зрелое. Он сразу сказал, что не готов к серьезным отношениям, и его честность с самого начала сняла напряжение. По крайней мере, они не дуреют от бурной страсти, не шлют друг другу эсэмэски по сто раз на дню, не предаются по-юношески бестолковым и пылким мечтам о будущем. Но обычно это она проявляет внимание и заботу, а потом несколько дней не звонит. Хлоя пытается примириться с его противоречивыми крайностями, но лишь мудрецы запросто кружатся в танце с неразрешимыми парадоксами, а она – никакой не мудрец.

Это момент перехода. Промежуточный период. Она находится как бы в подвешенном состоянии между той Хлоей, которой она была раньше, до встречи с ним, и той, которой она станет потом. Джона не поддается ее осмыслению, как бы она ни старалась развернуть это непостижимое оригами. Ей нравится, что у него дома так много книг, нравится этот школьный запах – чистящее средство, смешанное с едва уловимым резким «ароматом» подросткового пота. Есть что-то достойное и благородное в том, как он склоняется к ней – такой высоченный к такой малявке, – в его пальцах умелого пианиста, даже в этом кошмарном коричневом костюме, который надо было предать огню еще лет десять назад. Но самое главное: его боль, которая ей очень близка и понятна – ужас человека, уцелевшего в мире, разбитом вдребезги.

Мужчина, спавший в ее постели, садится и протирает лицо ладонью.

– Где тут сортир? А то я сейчас лопну.

Хлоя молча указывает на дверь в ванную. Кристоф или Клод идет туда, сжимая ягодицы. Его заметно шатает.

– Почему я не умер вчера? – стонет он.

На прошлых выходных Хлоя спросила Джону о похоронах Одри, но он рассказал только о церкви в Корнуолле. А она рассказала, как в детстве ее привели на могилу дедушки. На надгробии было выбито короткое стихотворение. «Порви цепи грез…», так оно начиналось. Это «порви» сразу бросилось ей в глаза и просто убило.

– Для девочки, бредящей оригами, «порвать» значило «сдаться».

Хлоя помнит, как мерзла в своей школьной форме и в гольфах. Помнит звук рвущейся бумаги, явственно прозвучавший у нее в голове.

– Если ты рвешь бумагу, это значит, что ты больше не веришь в безграничные возможности квадрата.

* * *

Сейчас вечер пятницы. Впереди длинные выходные. В этом году первое мая выпадает на понедельник. Хлоя просыпается посреди ночи и видит, что Джоны нет рядом. Вечером они решили посмотреть кино, валяясь в постели. На титрах затеялся секс, потом они оба заснули, а теперь в темноте играет пианино, Вивальди плавно преобразуется в баховскую «Прелюдию в до мажоре».

Хлоя выглядывает в окно, раздвинув планки жалюзи. Снаружи темно, еще ночь. Из кучи сброшенной на пол одежды Хлоя вытаскивает рубашку Джоны, надевает ее и встает в дверном проеме. Джона сидит за пианино в одних трусах. Теперь он играет «Рок-н-ролльного самоубийцу» Боуи. Его ноги напряжены, словно их свело судорогой, но руки буквально летают по клавишам. Хлоя подходит и садится у него за спиной, обхватив его туловище ногами. Она шепчет ему прямо в ухо:

– Хочу посмотреть, как ты голый играешь на виолончели.

– Я не играю на виолончели, – говорит он.

Ей хочется поговорить о композициях с его альбома. Но вместо этого она спрашивает с невинным видом:

– Ты писал песни для Одри?

– Пробовал написать музыку к похоронам, идиот.

Она не ожидала такого ответа. Джона оборачивается к ней, и в его взгляде мелькает сомнение, словно она слишком юная или неискушенная – словно он думает: «Ты не поймешь, ты никогда не теряла жену. Любимую жену».

Сглотнув комок, вставший в горле, он говорит почти шепотом:

– Даже Бах не дотягивал.

Она ждет продолжения, но он уже повернулся обратно к клавишам. Она не обманывает себя. Она понимает, что на ее месте – здесь и сейчас – могла быть абсолютно любая женщина, но все равно обнимает его, предлагая ему свое тело в качестве анонимного исповедника.

– Нет такой музыки, чтобы была ей под стать. Ночь за ночью я слушал разные инструменты… Никак не мог выбрать…

– Почему не пианино?

– Слабое эхо.

Хлоя изучает его профиль, словно он – вымершее животное, на изображение которого она наткнулась в музее. Она и не знала, что на Земле существует такое диво: эта щемящая близость между двумя людьми. Она никогда с этим не сталкивалась.

– Хорошо, что ты постоянно о ней говоришь.

На самом деле это не так уж и хорошо.

Хлоя ревнует.

– Кажется, я искал принципиально иную тональность, – продолжает Джона, потерявшийся в своих мыслях. – Не мажор и не минор. Не си-бемоль. – Невеселая усмешка. – Наверное, лучше всего подошла бы песня в тональности Кью.

Хлоя смотрит на потускневшие педали, на царапины на деревянной панели – пианино, которое любят. На котором играют. Оно здесь не просто для мебели. Хлоя вжимается во впадину между лопатками Джоны, тянет руку вперед и нажимает клавишу. Вслепую. Потом – другую, черную. Голос Джоны отдается вибрациями ей в грудь, звучит почти у нее внутри.