Тысяча душ

Наконец, из гостиной появилась лет десяти девочка» перетянутая, в накрахмаленных, коротеньких юбочках и с голыми, по шотландской моде, икрами.

– Здравствуйте, душенька! – проговорил ей скромный молодой чиновник.

Она сделала ему книксен и, заметно кокетничая, прошла в кабинет папаши, вероятно, затем, чтоб поздравить его с добрым утром, и, выйдя оттуда, уже радостно пробежала назад, держа в руках красивую корзинку с конфектами.

Вслед за ней вышел и сам папаша. Это был худой и высокий мужчина с выдавшеюся вперед, как у обезьян, нижнею челюстью, в щеголеватом вицмундире и со звездой на правой стороне. При появлении его все подтянулись.

– Pardon, comte[77], – заговорил он, быстро подходя и дружески здороваясь с молодым человеком. – Вот как занят делом – по горло! – прибавил он и показал рукой даже выше горла; но заявленные при этом случае, тщательно вычищенные, длинные ногти сильно заставляли подозревать, что не делами, а украшением своего бренного и высохшего тела был занят перед тем директор.

– Pardon; dans un moment je serai a vous. Ayez la bonte d'entrer dans ma chambre. Pardon![78] – повторил он.

Молодой человек фамильярно кивнул головой и ушел в кабинет. Директор обратил глаза на старика.

– Сделано ваше дело, сделано, – говорил он, подходя к нему и пожимая мозглявую его руку.

– Значит, ваше превосходительство, сегодня и получить можно? – спросил тот.

– Можете-с, и прокутить даже можете сегодня, – прибавил директор с веселостью, не совсем свойственною его наружности и сану.

Старик оскалился своим огромным ртом.

– Чего доброго, ваше превосходительство! Дело мое молодое; по пословице: «Седина в бороду, а бес в ребро». До свиданья, ваше превосходительство, – говорил он, униженно раскланиваясь.

– До свиданья, – повторил директор и еще раз пожал ему руку.

Старик ушел. Что-то вроде насмешливой гримасы промелькнуло на лице чиновника в мундире. Директор между тем вежливо, но серьезно пригласил движением руки даму отойти с ним подальше к окну. Та подошла и начала говорить тихо: видно было, что слова у ней прерывались в горле и дыхание захватывало: «Mon mari… mes enfants…»[79] – слышалось Калиновичу. Директор, слушая ее, пожимал только плечами.

– Que puis-je faire, madame?[80] – воскликнул он и продолжал, прижимая даже руку к сердцу. – Если б ваш муж был мой сын, если б, наконец, я сам лично был в его положении – и в таком случае ничего бы не мог и не захотел сделать.

Смертная бледность покрыла лицо молодой дамы.

– У нас есть своя правда, своя юридическая совесть, – продолжал директор. – Между политическими преступниками есть благороднейшие люди; их участь оплакивают; но все-таки казнят, потому что юридически они виноваты.

Тупо и бессмысленно взглянула на него при этих словах бедная женщина.

– Муж мой, генерал, не преступник: он служил честно, – произнесла она уже с негодованием.

– Que faire! Он болен целый год, а служба не больница и не богадельня. Je vous repete encore une fois, que je n'en puis rien faire[81], – заключил директор и, спокойно отвернувшись, не взглянул даже, с каким страдальческим выражением и почти шатаясь пошла просительница.

«Господин не из чувствительных!» – подумал про себя Калинович, между тем как директор прямо подошел к нему и взглянул вопросительно.

– Титулярный советник Калинович! – произнес он.

– А, да! Attendez un peu[82], – проговорил довольно благосклонно директор и потом, обратившись к господину в мундире и приняв совершенно уже строгий, начальнический тон, спросил:

– Вам что?

– За что я погибать должон, то желаю знать, ваше превосходительство? – произнес тот, тщетно стараясь придать своему голосу просительское выражение.

Директор сделал презрительную гримасу.

– Дело ваше еще не рассмотрено, следовательно, я ничего не знаю и ничего не могу вам сказать, – проговорил он скороговоркой и, быстро повернувшись спиной, ушел в кабинет.

Аспидом посмотрел ему вслед чиновник; но потом потупился ненадолго и, как бы нечто придумав, подошел хитрой и лукавой походкой к молодому чиновнику с портфелью.

– Я, кажется, имею удовольствие говорить с господином Макреевым? – проговорил он.

– Точно так, – отвечал тот вежливо.

– Стало быть, дело о Забокове в вашем столе по производству?

– Да, у меня.

– Я самый этот несчастный Забоков и есть, – продолжал чиновник, – и потому позвольте хоть с вами иметь объяснение – сделайте божескую милость!.. – прибавил он, сколько мог, просительским тоном.

– Сделайте одолжение, – отвечал с прежнею вежливостью молодой чиновник.

– Господин начальник губернии теперь пишет, – начал Забоков, выкладывая по пальцам, – что я человек пьяный и характера буйного; но, делая извет этот, его превосходительство, вероятно, изволили забыть, что каждый раз при проезде их по губернии я пользовался счастьем принимать их в своем доме и удостоен даже был чести иметь их восприемником своего младшего сына; значит, если я доподлинно человек такой дурной нравственности, то каким же манером господин начальник губернии мог приближать меня к своей персоне на такую дистанцию?