Тысяча и один день Никиты Сергеевича

— Почему? — кричал Хрущев. — Объясните мне почему? Что, американцы совсем сдурели? С жиру бесятся? — И стучал своим огромным кулаком по столу.

Этот вопрос он выкрикивал еще в Москве в середине июля, когда из советского посольства в Вашингтоне пришли первые скупые сообщения о том, что американцы решили не оказывать Лумумбе никакой помощи. В чем дело?

Шеф КГБ Шелепин энергично рубил воздух рукой:

— Непременно разберемся, Никита Сергеевич, дадим указания всем нашим резидентурам…

Громыко глубокомысленно говорил о двойственном характере национально-освободительного движения, которое вызывает настороженность у Соединенных Штатов. Куба — лучший тому пример. Обожглись на молоке, дуют теперь на воду.

А секретарь ЦК Пономарев со своими партийными идеологами совсем запутались. Они объявили, что дряхлеющий американский империализм уже просто не способен ориентироваться в тонких политических процессах, загнивает.

Худо-бедно, но тогда пронесло. Все пошло по накатанной схеме. Не получив помощи в Вашингтоне, Лумумба обратился к Москве и встретил там горячую поддержку. Советская помощь в отличие от американской не заставила себя ждать — сначала экономическая, а потом и военная, включая транспортные средства и самолеты. В стране появились советские специалисты. В августе правительство СССР заявило, что окажет Конго срочную помощь в создании национальной армии.

Вскоре в Конго пришли советские корабли с тракторами и специалистами, а на аэродромах оказались советские летчики. Генеральный секретарь ООН Даг Хаммаршельд тут же выразил протест. Это вызвало гнев Хрущева. Хам, как презрительно называл его Никита Сергеевич, превратился в главного козла отпущения — пособника империализма.

Тем не менее в сентябре ситуация развивалась явно не в пользу Лумумбы. Политическую обстановку он уже не контролировал, и президент Касавубу объявил по радио о его смешении. Борьба между ними продолжалась недолго. Сержант конголезской армии Джозеф Мобуто совершил военный переворот и, объявив себя диктатором, сформировал новое правительство в основном из студентов и технических специалистов. Дальше — больше. Он потребовал немедленно закрыть советское посольство, а советским дипломатам убираться домой.

В общем, случилось так, что, пока Хрущев плыл в Нью-Йорк, собираясь поставить там вопрос об освобождении колоний, в Конго ситуация до крайности обострилась, там появились сразу три правительства — Лумумбы, Касавубу и Мобуто. В Катанге сидел Чомбе, а войска ООН толком не знали, какое правительство они теперь должны поддерживать.

Сообщение об этом калейдоскопе событий, да еще в интерпретации советских послов и резидентов КГБ, передавалось на «Балтику», и там их часами обсуждали в узком кругу. Хрущев был очень недоволен.

— Конечно, — говорил он, — заговор против конголезского народа и его вождя Лумумбы возглавляют американские империалисты. Пользуясь слабостью Хама, американцам удалось использовать в своих целях командование войск ООН, а теперь генсек уходит в кусты и с умилением смотрит, как разыгрывается последний акт конголезской трагедии. Конго ускользает из наших рук, но мы не должны мириться с этим.

Особенно он сердился на Хаммаршельда.

— Плевал я на ООН, — кричал Хрущев в гневе. — Это не наша организация. А никудышный Хам сует свой нос в важнейшие дела, которые его не касаются. Он присвоил власть, которая ему не принадлежит. За это ему придется поплатиться. Мы еще устроим ему жаркую баню…

С «Балтики» пошло указание Зорину в Нью-Йорк выразить протест Хаммаршельду, временно отозвать из Конго посольство СССР и потребовать созыва чрезвычайной сессии Генеральной Ассамблеи ООН для рассмотрения вопроса «об угрозе территориальной целостности и политической независимости государства Конго». Тогда же на «Балтике» у Хрущева родилась идея, как избавиться от Хаммаршельда и парализовать любую неугодную Советскому Союзу деятельность генсека ООН.

— Нужно, — заявил он, — предложить вместо одного генсека трех: одного от социалистических стран, другого — от западных и третьего — от нейтральных. И пусть эта тройка решает все вопросы по согласованию между собой.

Против этой идеи осторожно возражал Громыко:

— Она противоречит нашей линии препятствовать ревизии Устава ООН. Если только начать процесс изменения этого Устава, то неизвестно, что от него останется.

Но Хрущеву идея тройки пришлась по душе, и он велел включить ее в текст своей главной речи на Ассамблее.

19 сентября. Раннее утро. Набережная Ист-ривер в Нью-Йорке. Из густого тумана, опустившегося на воду, неожиданно вырастает форштевень корабля. На носу его в ряд, как на Мавзолее, стоят Хрущев, Георгиу-Деж, Кадар, Живков, Подгорный и Мазуров.

Но на пирсе практически ни души, только жмется жалкая кучка советских дипломатов и друзей из братских социалистических стран. От властей — никого. Официальная Америка встретила Хрущева холодно. Она не одобряла его импровизированного приезда в Нью-Йорк и не желала, чтобы сессия Генассамблеи превращалась в некое подобие совещания, а точнее, митинга на высшем уровне.