Тысяча и один день Никиты Сергеевича

Перебирая одну проблему за другой, президент приходил к выводу, что Берлин является, по сути дела, единственным вопросом, где можно поискать точки соприкосновения с русскими. Как и прежде, он считал образование Западного Берлина серьезным просчетом. Месяц спустя после Кэмп-Дэвида он скажет: «Западный мир сделал ошибку в 1944–1945 годах и должен сейчас найти способ, как заплатить за нее». Поэтому ему импонировали разного рода идеи с образованием «свободного города Берлина» под эгидой ООН и гарантированным доступом к нему.

— Русские считают нашу позицию по Берлину нелогичной. Мы признаем это, но не откажемся от наших прав и обязательств до тех пор, пока нами не будет найдено способа, как сделать это.

Если брать советскую и американскую позиции не в том виде, как о них заявлялось публично, а как их обсуждали в Крыму и в Вашингтоне, то пропасть между ними была не столь уж велика, и дипломаты могли бы перебросить через нее мостик. Вот только удастся ли это сделать и как?

«СТАРЫЙ ХРЕН»

Казалось, как хорошо просчитал Хрущев решение германского вопроса к предстоящей встрече в верхах. Главное — признание двух германских государств. Кто станет возражать против этого? Англия? Франция? Да они так «обожают» немцев, что с радостью пойдут и на три, и на четыре германских государства. В приватных беседах они этого и не скрывают. Недавняя женевская встреча министров показала, что есть основания для такого решения. Надо только вести дело постепенно, шаг за шагом. Начать с вывода войск из Западного Берлина, пусть даже символического, а завершить все дело подписанием мирного договора с ГДР и ФРГ.

Хрущев был доволен. Пожалуй, впервые поверил, что дипломатия на что-то годится. Поэтому, широко улыбаясь, сказал Громыко и его команде: «Молодцы!» Но тут же забеспокоился:

— А что этот старый хрен? Он не испортит нам обедни?

Все поняли, что Хрущев имеет в виду канцлера ФРГ Аденауэра.

В том, 1959 году Конраду Аденауэру исполнилось 83. Но, казалось, своих лет он не замечает. Один из его старых друзей, который, кстати, был на четыре года моложе, стал как-то жаловаться, что они стары и им пора на покой. Аденауэр ничего не ответил, но позвонил его жене и спросил:

— Что случилось с вашим мужем? Я боюсь за него: он что, болен?

Это был худой высокий старик, аккуратный и педантичный, сверхпедантичный, как однажды отозвался о нем Громыко. Выглядел он величаво, хотя и старомодно, — всегда в темном костюме, жилетке и тщательно повязанном галстуке. Широкое скуластое лицо, изборожденное глубокими морщинами, обрамляла короткая «прусская» стрижка — так гигиеничнее. Однако выдающиеся скулы и чуть раскосые проницательные глаза придавали ему монгольский облик. Как-то Хрущев, рассматривая его фотографию, спросил:

— Он что, татарин?

Этот вопрос поверг хрущевское окружение в смятение, и помощники срочно переадресовали его КГБ и МИДу. Те, посоветовавшись между собой, доложили, что Аденауэр чистокровный немец. В 1917 году он попал в автомобильную катастрофу и у него была сломана челюсть, которая неправильно срослась. Отсюда и этот монгольский облик.

Но Хрущев продолжал свой допрос. Его не удовлетворяли обычные характеристики, которые готовили эти ведомства на лидеров иностранных государств, где в основном перечислялись посты, которые те занимали в различные годы своей жизни. Хрущева интересовали детали поведения — по ним он пытался представить облик человека, с которым имеет дело.

Ему доложили, что Аденауэр встает рано, много работает — порой 18–20 часов в сутки — и во всем требует порядка и дисциплины. В общении вежлив и точен, но умеет держать людей на расстоянии.

В общем, из этих реляций Аденауэр мог бы показаться занудой, если бы не глубокое чувство юмора и иронии, которое бывает обычно у людей умных и проницательных. Его шутки порой доставляли ему немало неприятностей. Так, пруссаков, неприязнь к которым никогда не скрывал, он назвал славянами, которые не помнят своих предков. Был шум, но обошлось. Однако, когда Аденауэр сказал, что немцы — это те же бельгийцы, только обуреваемые чувством мегаломании, разразился настоящий скандал, и ему пришлось извиняться.

Вот такой «старый хрен» уже десять лет твердо держал　в своих руках руль западногерманской политики. Он, и только он, принимал решения в правительстве. Правда, в экономику не вмешивался — там чудеса творил Эрхардт. Немецкие дипломаты на женевской конференции, посмеиваясь, рассказывали своим коллегам такую историю: однажды — это было в Париже — Аденауэр и его министр иностранных дел фон Брентано сели в лифт. Нужно было подняться на второй этаж. Фон Брентано нажал кнопку, но лифт поехал в подвал. Это был первый и последний случай, когда канцлер разрешил своему министру проявить инициативу.

Никита Хрущев его не понимал и потому не любил. Его поступки никак не вписывались в простую и кристально ясную логику марксизма-ленинизма. Поэтому, говоря об Аденауэре, он обычно сердился и требовал объяснить, что у него на уме. КГБ тут же докладывал, что он реваншист, милитарист… Хрущев сердился еще больше.