Тысяча и один день Никиты Сергеевича

Хрущев вопрошающе оглядел притихших начальников. Он был в ударе, и прерывать его было не принято, хотя он вроде бы и спрашивал.

— Что там ни говори, — продолжал он, — а раздел Германии превратил ее в прифронтовую страну. Какая бы заваруха ни случилась — большая или маленькая, — на нее сначала все бомбы посыпятся. А потом еще посмотрят, стоит ли продолжать. Правильно я говорю, Родя?

— Так точно, Никита Сергеевич, — ответил маршал Малиновский.

— А если так, то Аденауэр должен не о войне, а о мире думать, как бы спасти от этой напасти свою дорогую Германию. Сдается мне, — продолжал Хрущев после недолгого раздумья, — что он тревогу бьет, только уж очень по-хитрому закручивает. Советскую угрозу грамотно разыгрывает, но ядерного оружия ему все равно не дадут, а вот НАТО наверняка усилят, чтобы ему рот заткнуть. Можем ли мы этому помешать? Едва ли, хотя надо постараться по максимуму. А вот антивоенную кампанию на всю катушку развернем. Шум надо поднять на весь мир, что германские милитаристы рвутся теперь к ядерному оружию, хотят осуществить свои реваншистские замыслы. Наши газетчики это хорошо умеют. И по линии борьбы за мир надо поработать. Пусть международный отдел этим займется.

По сценарию Хрущева советская пресса подняла шумную кампанию против вооружения бундесвера ядерным оружием. В течение апреля — июня 1957 года МИД направил правительству ФРГ одну за другой три ноты протеста. С гневными речами не раз выступал и сам Хрущев.

Хотел того Аденауэр или нет, но его политика была одной из главных причин глубокого паралича в решении германского вопроса.

Хрущев это знал и потому тогда же, в Крыму, решил направить личное послание канцлеру, с тем чтобы нейтрализовать его. Он был убежден — если тот откликнется, разговор с ним можно будет направить в русло политических уступок. Послание Аденауэру, которое Хрущев сам отдиктовал стенографистке, можно считать образцом его личного творчества. Начиналось оно, как обычно, с весьма жесткого изложения позиции Советского Союза. Там и признание ГДР, и образование конфедерации двух германских государств, и объявление Западного Берлина вольным городом. Советский руководитель убеждал канцлера принять этот план — в противном случае он вынужден будет заключить сепаратный мирный договор с ГДР.

Однако послание содержало не только угрозы, но и обещания. Если канцлер скажет «да», Хрущев нанесет визит в Бонн и тогда откроются шлюзы для широкой торговли и сотрудничества. Огромные ресурсы Востока в сочетании с технологическим гением немцев произведут чудо. В учебниках истории будет отмечаться вклад Аденауэра в решение благородной задачи ликвидации «холодной войны».

Конечно, Хрущев не мог удержаться от того, чтобы не попытаться вбить клин между канцлером и Эйзенхауэром. «Мы придаем огромное значение предстоящим переговорам с американским президентом, — писал он. — Возможно, они приведут к „прорыву“ в отношениях между двумя сверхдержавами». При этом делался намек, что германский вопрос может быть решен и за спиной Аденауэра, так как предстоящие «беседы в Кэмп-Дэвиде не могут ограничиться только проблемой выращивания кукурузы и огурцов».

Хрущев надеялся, что его послание произведет должный эффект, и энергично принялся утрясать последние детали своего визита в США.

В АМЕРИКУ — ВСЕЙ СЕМЬЕЙ

Хрущева не покидало некое горделивое чувство: приглашение в Америку — это его личный триумф. Ни один российский или советский руководитель до него — даже царь — не бывал в Соединенных Штатах.

Но интересно другое. Читая барабанные реляции прессы о том, как «наш Никита Сергеевич» приехал и враз покорил Америку, трудно представить, что на самом деле он страшно боялся ехать туда. Хотел и боялся.

Хрущев искренне надеялся установить хорошие отношения с Эйзенхауэром и убедить капиталистов начать торговать с Москвой. Ему хотелось доказать американцам, что он не обманывает, когда предлагает мирное сосуществование, — пусть они окажут давление на свое правительство, чтобы оно уступило по германской проблеме и разоружению.

Но сможет ли он, крестьянский сын и полуграмотный рабочий, иметь дело с высокообразованными и блестящими представителями западного мира? В уме у него не раз звучало предостережение Сталина:

— Слепые котята, ну что вы можете без меня? Пропадете. Обведут вас империалисты вокруг пальца. Вы даже врага различить не можете.

Видимо, поэтому Хрущева постоянно точил червь сомнения: а достойно ли его принимают? Не хотят ли американцы унизить честь и достоинство Советского Союза?

Это было какое-то полумистическое чувство, идущее из глубины веков, — от Запада всегда ждали подвоха. А может быть, от классового подхода к жизни — они-де все-таки баре, а нас за ровню не считают…

Теперь эти страхи могут показаться несерьезными и даже смешными. Но они были. И поведение Хрущева в Америке никак не понять, если упустить из виду эти моменты.

С одной стороны, его распирало от гордости.