Тысяча и один день Никиты Сергеевича

Министры пришли к выводу, что есть шансы достичь соглашения только по запрещению ядерных испытаний. Поэтому на одной из пресс-конференций в конце апреля Эйзенхауэр заявил, что он, де Голль и Макмиллан считают, что разоружение, а не Берлин и Германия, должно стать главной темой на Парижском саммите. При этом он, как и Хрущев, имел в виду запрещение испытаний.

Президент убеждал де Голля и Макмиллана, что Советский Союз искренне намерен сократить бремя военных расходов и запретить все ядерные испытания, чтобы не допустить появления атомной бомбы у Китая. Нам надо использовать, говорил он, это намерение прежде всего для того, чтобы устоять в Берлине. Он просил Макмиллана и де Голля подтвердить в частных беседах с Хрущевым, что «коммунистические акции против наших прав в Берлине положат конец разрядке вообще и любым надеждам на достижение разоружения в частности».

А в целом вплоть до первых чисел мая надежды у Эйзенхауэра явно преобладали над опасениями. Тем более что в Женеве уже было практически готово рамочное соглашение по испытаниям, в котором нужно было только проставить число инспекций и срок моратория.

Правда, тут была одна серьезная загвоздка. В начале апреля де Голль заявил, что Франция только тогда прекратит свою ядерную программу, когда три ядерные державы уничтожат свое ядерное оружие. Вслед за ним Чжоу Эньлай заявил, что Китай не будет связан никакими международными соглашениями, которые он не подписывал.

Эти два заявления, конечно, усложняли обстановку, но не настолько, чтобы отказаться от договора по испытаниям. В Париже его можно будет подписать сначала трем державам, а затем пропустить через ООН, где этот договор, без сомнения, получит всеобщее одобрение. На этом фоне будет уже куда проще уламывать совместными усилиями тех гордых одиночек, которые почему-либо попробуют остаться в стороне.

У Эйзенхауэра была и другая любимая идея — «открытое небо». Самолеты, оснащенные специальной аппаратурой, мечтал он, будут беспрепятственно летать над всем миром и фотографировать подозрительные объекты. Теперь он решил немного подправить эту идею к предстоящему саммиту — снять искусственно привязанные к ней меры разоружения, а главное, начинать вводить ее постепенно, например Сибирь — Аляска. Но сколько-нибудь обнадеживающих перспектив, как он сам понимал, для осуществления этого плана практически не было.

Чтобы придать разрядке поступательное движение, президент хотел связать Москву, Вашингтон и другие западные столицы обязательствами проводить ежегодные встречи Восток — Запад на высшем уровне. А министры иностранных дел должны будут тщательно их готовить.

Президент был полностью дезинформирован относительно реальной ситуации в Советском Союзе. На протяжении марта и апреля посольство США в Москве проглядело серьезные изменения, которые произошли и в самом руководстве, и в его политике. Трудно представить, что не заметили этих изменений американские спецслужбы. Не исключено, что Аллен Даллес не докладывал о них президенту, опасаясь, что тот, узнав о трудностях своего «френда» Хрущева, мог запретить полеты У-2, которые давали ЦРУ важную информацию.

Неверно была задумана и вся переговорная концепция Эйзенхауэра на предстоящем саммите. Он явно преувеличивал заинтересованность Советского Союза в запрещении испытаний. Поэтому совершенно наивным выглядел его замысел «продать» русским прекращение испытаний в обмен на Берлин. Хрущев действительно был готов пойти на прекращение испытаний, но за это он сам хотел получить что-то в политической сфере и лучше всего в германских делах. Соглашение должно было быть таким, чтобы он мог сказать на Пленуме ЦК военным, партийной и советской верхушке: «Да, мы пошли на прекращение испытаний потому, что общая политическая обстановка в мире улучшилась, а империализм умерил свой аппетит и в Германии, и в других „горячих точках“ мира».

А по схеме Эйзенхауэра получалось, что Хрущев должен был получить договор о запрещении испытаний как награду за уступки в германском вопросе. Сделка была явно несостоятельной. В Москве поняли это значительно раньше, чем в Вашингтоне. Тут и кроется одна из причин срыва Парижского саммита. И У-2 был вовсе не причиной, а только предлогом.

Возникает вопрос, как могло случиться, что в медовый месяц советско-американской дружбы Эйзенхауэр дал согласие на полеты У-2?

В 1959 году президент держался и твердо отводил все просьбы ЦРУ и Пентагона возобновить разведывательные полеты над Советским Союзом. Даллес доказывал, что русские вот-вот начнут размещение МБР и крайне необходимо засечь этот момент.

Но Эйзенхауэра он не убедил. Президент сказал, что вообще предпочел бы обойтись без этих полетов… А в 1960 году появятся спутники-шпионы, и вопрос отпадет сам собой.

Даллесу оставалось довольствоваться посылкой У-2 в Африку собирать информацию о французских ядерных испытаниях в Сахаре. Это было тоже рискованное предприятие, так как союзники обещали не шпионить друг за другом.