Тысяча и один день Никиты Сергеевича

После выступления Хрущева в зале царил ажиотаж — только и разговору было о его гневном разоблачении коварных американцев. Посол Томпсон понуро стоял в сторонке и, вопреки обычаю, к Малику не подходил. А вот другие послы, как мухи, вились вокруг Малика, задавая всякие вопросики с подковыркой: откуда, мол, советский премьер так уверен, что самолет этот американский. А далеко ли он залетел на территорию Советского Союза? Может быть, это всего лишь незначительная ошибка и летчик просто сбился с курса? Особенно донимал его иранский посол Ансари, который утверждал, что один случайный самолет — это еще не агрессия.

От этих вопросов Яков Малик багровел и наливался яростью.

— Данных в нашем распоряжении достаточно, — злорадно кричал он, — и мы докажем, кто виноват!

В этот момент его отозвал в сторону дуайен дипломатического корпуса шведский посол Рольф Сульман. Среднего роста, чуть полноватый, с круглым улыбчивым лицом, он излучал саму доброжелательность. Полстолицы были его хорошими знакомыми. Он был вхож к советскому руководству, и сам Хрущев не раз беседовал с ним наедине. Кроме того, Сульман хорошо говорил по-русски, жена у него была русской, а дети ходили в советскую школу, явление для Москвы конца пятидесятых совсем неординарное.

Малика он сразу успокоил, назвав полет У-2 более чем странным, провокационным актом. Но потом шведский посол все в той же доброжелательной манере поинтересовался, есть ли у Советского Союза веские основания для того, чтобы поднять этот вопрос в Совете Безопасности?

Малик взорвался:

— Да оснований больше чем достаточно! Самолет залетел очень далеко в воздушное пространство СССР, когда был сбит. А летчик выпрыгнул с парашютом и находится в надежных руках. Он будет допрошен и даст показания!

Это была сенсация. То, что летчик жив, коренным образом меняло картину.

В тот же вечер Сульман сообщил эту новость американскому послу Томпсону и французскому послу Дежану. Томпсон остолбенел: может быть, Хрущев блефует? Или столь необычным путем хочет дать сигнал Эйзенхауэру? Такие люди, как Малик, ничего просто так не делают. И если надо, умеют держать язык за зубами. А если пилот действительно жив? И находится у русских? Какой же нелепой комедией будут тогда выглядеть американские заявления о метеорологическом полете и заблудившемся самолете!

Томпсон поспешил в посольство и послал телеграмму в Вашингтон с грифом «сверхсрочно». В ней он кратко сообщил, что сам слышал, как Малик сказал на приеме шведскому послу, что пилот жив и допрашивается. По его мнению, Малик не мог проговориться, такое с дисциплинированными советскими дипломатами случается крайне редко.

Утром следующего дня на стол Хрущеву был положен доклад КГБ. В нем сообщалось: вчера во время эфиопского приема Малик сказал шведскому послу Сульману о том, что американский летчик жив и находится в наших руках. И что Сульман немедленно сообщил об этом Томпсону.

Никита Сергеевич пришел в ярость: весь его хитрый план заманить американцев в ловушку рушится из-за какого-то болтуна! Он вызвал Малика и полчаса кричал на него и даже топал ногами. Малик упал на колени и, размазывая слезы по мордастой физиономии, просил простить его, обещая больше никогда не выдавать государственной тайны.

Хрущев был непреклонен:

— Гнать его в три шеи и с работы, и из партии.

Теперь персональным делом Малика занялся председатель Комиссии партийного контроля, с виду благообразный, Н. М. Шверник. Поначалу Малик пробовал выкручиваться: с Сульманом я действительно говорил, но то, что летчик жив, высказывал в предположительном плане. Однако очень скоро, увидев, что его оппонент располагает данными КГБ, сдался и признался: да, был грех, проболтался.

Хрущеву он пишет покаянное письмо, которое может служить своего рода образчиком эпистолярного творчества такого жанра.

«Дорогой Никита Сергеевич. У меня случилось большое несчастье, страшное горе. Допустил громадную ошибку, совершил серьезный проступок перед партией и государством. Заслужил наказание. Любое осуждение и наказание партией восприму как должное и справедливое. Прошу пощады. Прошу принять во внимание мою честную, преданную, самоотверженную работу на благо партии и Родины в течение всей моей жизни. Прошу Вас, как просил бы в минуту великого неутешного горя отца родного, дать мне возможность оправдать высокое доверие Партии и лично Ваше, дорогой Никита Сергеевич!