Тысяча и один день Никиты Сергеевича

Искренне, глубоко от всего сердца бесконечно рад, что Вы так гениально и до конца разоблачили злейших врагов нашей Родины — американских агрессоров, посягнувших на священные рубежи и воздушное пространство великого Советского Союза. Я. Малик, член партии с 1938 года».

К этому времени Хрущев уже отошел, видимо, и Громыко уговорил. Решением Президиума ЦК 12 мая Малику вкатили «строгача» и оставили служить в МИДе в прежней должности. Но прежде он должен был пройти унизительный разбор персонального дела по месту работы. Происходило это так.

В высотном здании на Смоленской площади состоялся партактив. Тема его была посвящена, как это было принято в те годы, очередной кампании, на сей раз подъему сельского хозяйства. Поэтому клубный зал, построенный в виде амфитеатра, был наполовину пуст. Народ привычно скучал и, как только была принята резолюция, потянулся было к выходу. Но тут председательствующий Н. К. Тупицын неожиданно дал слово Громыко. Тот зачитал бумагу:

— «Решением Президиума ЦК заместителю министра иностранных дел Я. А. Малику объявлен строгий выговор „за разглашение секретных сведений“». — И от себя добавил:

— Пусть он лично объяснит коммунистам суть своего проступка.

Малик поднялся на сцену. На него жалко было смотреть. Казалось, он хотел вжаться в трибуну, чтобы его совсем не было видно. Лепетал нечто бессвязное, но суть сводилась к тому, что он просил собрание не лишать его доверия, потому что в прошлом никогда не нарушал святости государственной и партийной тайны. Даже тогда, когда за полгода до предстоящей войны с Японией Сталин поставил его в известность об этом, он никому не рассказал. «Простите меня, — закончил он — я больше никогда не буду…»

Для дипломатов, сидящих в зале, это было как удар грома среди ясного неба. Еще бы — такое не увидишь и в века: «персональное дело» заместителя министра, обвинявшегося в разглашении государственной тайны! Кто-то злорадно посмеивался. Но большинство молчало, явно угнетенное этим постыдным зрелищем.

Первые сообщения о разгромной речи Хрущева на Верховном Совете, обгоняя медленное движение солнца, стали поступать в Вашингтон рано утром 5 мая. Но, как нарочно, на это утро была назначена учебная ядерная тревога. Все руководство Америки перебралось на секретный командный пункт в тоннель, пробитый в отрогах Голубого хребта. Поэтому с большим опозданием президент собрал в подземном убежище руководителей госдепа, Минобороны и разведки. Гудпастер зачитал заключительную часть доклада Хрущева. Стояла мертвая тишина. Ее разорвало чье-то восклицание: нужно немедленно отвергнуть все хрущевские обвинения.

Эйзенхауэр не согласился:

— Было сделано заявление НАСА — этого на сегодня достаточно. Нужно помолчать, пока мы не узнаем, что намерен предпринять Хрущев.

Однако все высказались за то, чтобы сделать еще одно заявление: молчание может быть воспринято как признание вины. Президент нехотя согласился и попросил госсекретаря Диллона написать проект текста. А чтобы не было разнобоя, поручил госдепу, и только ему, заняться информированием общественности об инциденте с У-2.

Через пятнадцать минут все уселись в вертолеты и полетели обратно в Вашингтон. Там уже началась буря. Журналисты осаждали пресс-секретаря президента Хеггерти, требуя разъяснений, а тот ничего не мог им сказать. Поэтому, как только Эйзенхауэр появился в Вашингтоне, Хеггерти бросился к нему в кабинет. Сказал, что положение очень серьезное, и умолял его выступить перед прессой. Но президент отказался.

Пресс-секретарю пришлось сообщить журналистам, что ведется тщательное расследование, а результаты будут опубликованы Управлением по аэронавтике и государственным департаментом. Но такое разъяснение породило еще больше вопросов. Корреспонденты бросились в НАСА и потребовали заявления.

— Какого заявления? — удивленно спросили там.

— Заявление, которое, как сказал нам Джим Хеггерти, вы должны опубликовать.

Но в НАСА ничего не знали ни о каком заявлении. Последовали звонки в Белый дом, и после этого представитель НАСА, вернувшись к корреспондентам, смущенно объяснил, что заявление, которое они просят, будет опубликовано в 1.30 пополудни. Журналисты почувствовали, что запахло жареным.

А в это время в своем кабинете на пятом этаже в госдепартаменте Диллон, прижав плечом телефонную трубку к уху, писал это злосчастное заявление, одновременно обговаривая его содержание с Алленом Даллесом. Времени у них было в обрез. Оба сошлись на том, что чем меньше будет сказано, тем лучше.