Тысяча и один призрак

Тело Генриха прекрасно сохранилось: прекрасно сохранились черты лица, он был таким, каким рисовали его любовь народа и кисть Рубенса. Когда его первым вынули из могилы в хорошо сохранившейся одежде, волнение было необычайным, и под сводами церкви едва не раздался популярный во Франции призыв: «Да здравствует Генрих IV!»

Когда я увидел оказываемые великому мертвецу знаки почета, можно сказать, даже любви, я велел прислонить его тело к одной из колонн клироса, чтобы каждый мог подойти и посмотреть на него. Он был одет, как и при жизни, в бархатный черный камзол с фрезами и белыми манжетами, в бархатные панталоны, такие же, как камзол, шелковые чулки того же цвета, бархатные башмаки. Его красивые с проседью волосы ореолом окружали голову, седая борода доходила ему до груди. И тогда началось бесконечное шествие, как бывает у мощей святого: женщины дотрагивались до рук доброго короля, некоторые целовали край его мантии, иные ставили детей на колени и тихо шептали:

— Ах, если бы он жил, народ не бедствовал бы! — Они могли бы прибавить: и не был бы так дик, ибо дикость народа — его несчастье.

Паломничество это продолжалось в субботу, двенадцатого октября, воскресенье — тринадцатого и в понедельник — четырнадцатого. В понедельник, после того как рабочие закончили обедать, то есть с трех часов пополудни, возобновились раскопки. Следующее тело, увидевшее свет после Генриха IV, было тело его сына Людовика XIII. Оно также хорошо сохранилось, и, хотя черты лица расплылись, его можно было узнать по усам. Затем последовал Людовик XIV. Его можно было узнать по крупным чертам лица, типичного лица Бурбонов, только он был черен, как чернила. Затем последовали трупы Марии Медичи, второй жены Генриха IV, Анны Австрийской, жены Людовика XIII, Марии Терезы, жены Людовика XIV, и великого дофина. Все эти тела разложились, а тело дофина от гниения превратилось в бесформенную массу. Во вторник, 15 октября, выкапывание трупов продолжалось.

Труп Генриха IV оставался все время у колонны, бесстрастно присутствуя при этом страшном святотатстве над его предшественниками и потомками. В среду, 16 октября, как раз в тот момент, когда Мария-Антуанетта была обезглавлена на площади Революции, то есть в одиннадцать часов утра, из склепа Бурбонов вытаскивали очередной гроб — с телом короля Людовика XV. По древнему обычаю Франции, он покоился при входе в склеп, ожидая там своего преемника, который должен был присоединиться к нему. Его гроб взяли, вынесли и открыли на кладбище у могилы. Тело, вынутое из свинцового гроба, пока было хорошо обернуто в холст и перевязано повязками, казалось целым и сохранившимся, но, когда его освободили из погребальных пелен, оно оказалось уже сильно разложившимся и издавало такое зловоние, что все разбежались, и пришлось сжечь несколько фунтов благовоний, чтобы очистить воздух. Тотчас же бросили в яму все, что осталось от героя Парка Оленей, от любовника мадам де Шатору, мадам де Помпадур, мадам де Бари, и эти отвратительные останки, брошенные на покрытое известкой дно, покрыли сверху известью.

Я остался проследить, чтобы при мне сожгли порошок и засыпали яму известью. Вдруг послышался сильный шум из церкви, я быстро туда вошел и увидел рабочего, который усиленно отбивался от своих товарищей, в то время как женщины грозили ему кулаками. Дело оказалось в следующем. Несчастный бросил свой печальный труд и отправился на еще более печальное зрелище — на казнь Марии-Антуанетты. Опьяненный своими криками и криками других, видом проливавшейся крови, он вернулся в Сен-Дени и, подойдя к телу Генриха IV, опиравшемуся на колонну и окруженному любопытными, скажу, даже поклонниками, обратился к нему с такими словами:

— По какому праву ты остаешься здесь, когда королей обезглавливают на площади Революции?

И в ту же минуту, ухватившись левой рукой за бороду, он оторвал ее, а правой дал пощечину трупу короля. С сухим треском, словно бросили мешок с костями, труп упал на плиты пола. Со всех сторон поднялись страшные крики. Еще можно было осмелиться нанести такое оскорбление какому-нибудь другому королю, но оскорбление Генриху IV, другу народа, являлось оскорблением самому народу. Рабочий, который совершил это святотатство, подвергался очень серьезной опасности, когда я поспешил к нему на помощь. Как только он увидел, что может найти во мне поддержку, он обратился ко мне за покровительством. Но, не отказывая ему в этом, я все же хотел указать, что он совершил подлый поступок.

— Дети мои, — обратился я к рабочим, — бросьте этого несчастного: тот, кого он оскорбил, занимает там, на небе, слишком высокое положение, чтобы не просить у бога для него наказания.