Тысяча осеней Якоба де Зута

— Великие люди — очень сложные натуры. Это правда, что классификация Линнея лежит в основе ботаники, но он при этом утверждал, что ласточки впадают в спячку на дне озер, двенадцатифутовые гиганты расхаживают по Патагонии, а у всех готтентотов — одно яичко. У них — два. Я видел. «Deus creavit, — гласил его девиз, — Linnaeus disposuit»[52], а все, кто думал не так, были еретиками, чью карьеру должно растоптать. И все равно он повлиял на мою судьбу, посоветовав стать профессором, уехав на Восток в качестве его «апостола», а там описать флору Индии и попытаться попасть в Японию.

— Вам скоро исполнится пятьдесят лет, доктор, так?

— Последний урок Линнея, который он мне преподал, сам того не ведая, состоял в следующем: профессорство убивает философов. О-о, я достаточно тщеславен, чтобы надеяться, что моя быстро пополняющаяся «Флора Японии» будет когда‑то опубликована — как исполненное по обету приношение Человеческому Знанию, — но кафедра в Упсале, или в Лейдене, или в Кембридже меня совершенно не прельщает. Мое сердце — здесь, на Востоке, именно в это время. Это мой третий год в Нагасаки, а работы мне хватит на следующие три или шесть. Во время посольских поездок ко двору я могу видеть ландшафты, которых не видел ни один европейский ботаник. Мои ученики — очень усердные молодые люди и одна молодая женщина, а приезжие ученые привозят мне образцы флоры со всех концов империи.

— Но разве вы не боитесь умереть здесь, так далеко от?..

— Каждому суждено где‑то умереть, Домбуржец. Какой счет?

— У вас — девяносто один, доктор, против моих триста шести.

— Закончим на тысяче и удвоим очки за каждый шар?

— Вы пообещаете мне, что возьмете в академию Ширандо дважды?

«Встретиться там с госпожой Аибагавой, — думает он, — все равно, что увидеть ее в новом свете».

— Если вы согласитесь разбрасывать лошадиный навоз на свекольных грядках двенадцать часов.

— Очень хорошо, доктор… — Клерк гадает, одолжит ли ему ван Клиф послушного Be, чтобы тот починил жабо на его лучшей рубашке, — …я принимаю ваши условия.

Глава 10. ОГОРОД НА ДЭДЗИМЕ

Ближе к вечеру 16 сентября 1799 г.

Якоб зарывает последний кусок лошадиного навоза в свекольную грядку и набирает воду из промазанных дегтем бочек, чтобы полить огурцы. Сегодня утром он вышел на работу на час раньше, чтобы закончить к четырем часам и начать возвращать проигрыш двенадцати часов огородных работ доктору. «Маринус, конечно, негодяй, — думает Якоб, — так ловко скрывал свое мастерство в бильярде, но ставка есть ставка». Он убирает солому, которой обложены ростки огурцов, опорожняет на них две тыквы, затем возвращает солому на место, чтобы сохранить влагу в почве. Время от времени любопытная голова появляется над стеной со стороны Длинной улицы. Голландский клерк, выдергивающий сорняки, словно крестьянин — безусловно, на такое стоит поглазеть. Ханзабуро, когда услышал просьбу о помощи, долго смеялся, пока не осознал, что Якоб обращается к нему на полном серьезе, а потом сослался на больную спину и ушел, наполнив по дороге кулак лавандовыми головками у калитки. Ари Грот попытался продать Якобу свою шляпу из акульей кожи, чтобы тот элегантно выглядел на новом рабочем месте — настоящим кент — фермером. Пиет Баерт предложил брать у него платные уроки по бильярду, а Понк Оувеханд даже по-дружески выдернул несколько сорняков. Огородничество труднее всего того, чем когда‑либо занимался Якоб, и все же, признается он себе, ему нравится эта работа. Усталые глаза отдыхают на живой зелени; шустрые чечевицы выклевывают червяков из перевернутых комьев земли; и овсянки, чьи трели напоминают звон столовых приборов, следят за всем с пустой цистерны. Директор Ворстенбос и его заместитель ван Клиф сейчас в нагасакской резиденции владыки Сацумы, тестя сегуна, пытаются добиться увеличения медной квоты, поэтому Дэдзима наслаждается покоем, какой возможен только в отсутствие начальства. Семинаристы в больнице; Якоб мотыжит ряды бобов и слышит голос Маринуса, долетающий из открытого окна. Там и госпожа Аибагава. Якоб ни разу не видел ее, тем более не разговаривал, с того момента, как, набравшись храбрости, передал ей разрисованный веер. Проблески доброго отношения к нему, выказанные доктором, не вылились в организацию встречи с ней. Якоб подумывает о том, чтобы попросить Огаву Узаемона передать ей письмо — но если это откроется, и переводчика, и госпожу Аибагаву накажут за секретные переговоры с иностранцем.

«И, в любом случае, — думает Якоб, — о чем бы я написал в том письме?»

Собирая слизняков с капусты палочками для еды, Якоб замечает на правой руке божью коровку. Он приставляет левую руку, на которую насекомое радостно перебегает. Якоб повторяет этот переход несколько раз. «Божья коровка верит, — думает он, — что она путешествует, а на самом деле бегает по замкнутому кругу». Ему видится картина бесконечной вереницы мостов между покрытыми кожей островами, мостов над бездной; и он спрашивает себя: может, невидимая сила ведет с ним такую же игру…