Тысяча осеней Якоба де Зута

Ее деревянные сандалии постукивают по выжженной земле, когда она идет по тропинке.

«Действуй, — умоляет Дух будущих сожалений. — Я больше не дам тебе такого шанса».

Якоб стремительно бежит вдоль помидоров и догоняет ее у калитки.

— Госпожа Аибагава? Госпожа Аибагава. Я должен попросить у вас прощения.

Она поворачивается, взявшись одной рукой за калитку:

— Почему прощение?

— За то, что я сейчас скажу. — Бархатцы светятся оранжевым. — Вы прекрасны.

Она понимает. Ее рот открывается и закрывается. Она отступает на шаг… в калитку. Все еще закрытая, она дребезжит. Охранник распахивает ее.

«Чертов дурак, — стонет Демон сиюминутного сожаления. — Что ты наделал?»

Мятущийся, горящий огнем, мерзнущий, Якоб бросается назад, но сад удлиняется, учетверяется в размерах, и проходит вечность, прежде чем он добегает до огурцов, где становится на колени за занавесью щавелевых листьев. Улитка на ведре выпрямляет рожки. Муравьи тащат кусочки листа ревеня по черенку мотыги. И как же ему хочется, чтобы Земля прокрутилась в обратную сторону до того момента, когда появилась она с просьбой о розмарине, и он бы прожил эти минуты еще раз, и он бы прожил их по-другому.

Плачет олениха по своему детенышу, зарезанному для владыки Сацумы.

Перед вечерним сбором Якоб залезает на Сторожевую башню и вытаскивает из кармана хурму. На спелой кожуре подарка углубления от пальцев Орито Аибагавы, и он кладет в них свои пальцы, подносит фрукт к ноздрям, вдыхает жирную сладость и проводит сочащейся спелостью по своим потрескавшимся губам. «Я сожалею о своем признании, — думает он, — а что мне оставалось делать?» Он закрывает солнце хурмой: она светится оранжевым цветом, словно хеллоуиновский фонарь из тыквы. Кожура словно припудрена вокруг жесткой черной «шапочки» и выступающим из нее черенком. В отсутствие ножа и ложки, он прокусывает восковую кожуру зубами: сок течет из прорезей. Он слизывает сладкие потеки и высасывает из прожилок сочащиеся куски фруктовой плоти, и держит нежно, очень нежно, прижимая к нёбу, и пульпа расслаивается на ароматный жасмин, маслянистую корицу, пахучую дыню, тающий чернослив… а внутри плода он находит десять или пятнадцать плоских косточек, коричневых, как азиатские глаза, и такой же формы. Солнце ушло, цикады замолкли, сиреневые и бирюзовые цвета темнеют, переходя в серый и темно-серый. Летучая мышь пролетает совсем рядом, преследуемая собственной воздушной волной. Нет ни малейшего дыхания ветра. Дым появляется над камбузом «Шенандоа» и опадает у носа корабля. Пушечные порты открыты, и шум сотни ужинающих в чреве корабля матросов разносится над водой. Словно от удара камертона, Якоб вибрирует всем телом, откликаясь на Орито, стремясь раствориться в ней. Обещание, данное Анне, колючкой царапает совесть. «Но Анна, — смущенно думает он, — так далека: мили и годы отсюда, и она согласилась, она же на самом деле согласилась, и она никогда не узнает». Желудок Якоба переваривает сладкий подарок Орито. «Сотворение мира никогда не заканчивалось вечером шестого дня, — внезапно решает молодой человек. — Сотворение продолжается вокруг нас, вопреки нам и через нас, со скоростью дней и ночей, и нам нравится называть это любовью».

— Директор Бору-сутен-бошу, — выкрикивает переводчик Секита четвертью часа позже у флагштока. Обычно проверку — дважды в день, проводит полицейский Косуги, и у него уходит не более одной минуты, чтобы проверить всех иностранцев, чьи лица и имена ему хорошо знакомы. В этот вечер, однако, Секита решает показать всем свою значимость, взяв перекличку на себя, а полицейский Косуги стоит рядом с ним с кислой физиономией. — Где… — Секита, щурясь, всматривается в список, — Бору-сутен-бошу?

Писец Секиты говорит начальнику, что директор Ворстенбос встречается этим вечером с владыкой Сацумы. Секита фыркает на писца и щурится на следующее имя.

— Где… Банку — рей — фу?

Писец Секиты напоминает начальнику, что заместитель директора ван Клиф находится вместе с директором.

Полицейский Косуги громко и без особой нужды откашливается.

Переводчик продолжает зачитывать список.

— Ма — ри — ас — су…

Маринус стоит, заложив большие пальцы в карманы камзола.

— Там — доктор Маринус.

Секита тревожно вскидывает голову.

— Маринусу нужен доктор?

Герритсзон и Баерт дружно фыркают, забавляясь ситуацией. Секита догадывается, что допустил ошибку, и говорит: «Друг в беде — настоящий друг. — Затем разглядывает следующее имя. — Фуй… ша…»

— Это, полагаю, я, — отвечает Петер Фишер, — но читается: Фишер.

— Да-да, Фуйша, — Секита начинает сражение со следующим именем. — О — е-хандо.

— Присутствует, готов к наказанию, — отвечает Оувеханд, растирая чернильное пятно на руке.

Секита промакивает носовым платком лоб.

— Дазуто…

— Присутствует, — отвечает Якоб. «Переписывать и вызывать людей, — думает он, — один из способов подчинить их себе».