Тысяча вторая ночь

Коврик Грэхэма был своеобразным приобретением. Но последняя находка была, пожалуй, еще своеобразнее. Из этих мыслей Филиппа Коллена вывело появление во весь рост зевающего косоглазого портье.

— Что случилось? Что-нибудь новое о моих друзьях?

— Ничего не знаю, господин. Пришел мальчик и говорит, что тебя зовут к «эль комиссар цифиль»[1].

— К гражданскому комиссару? Значит, получены новости. Сейчас же иду! Спрячьте мне это!

Швырнув косоглазому портье коврик мистера Грэхэма, он выбежал из отеля. Какие могли быть новости о Лавертиссе и Грэхэме? Серьезно ли это было? Найти их не могли, во всяком случае живыми, ибо, будь они живы, их сейчас же доставили бы в отель, а не стали бы вызывать его. Песчаными переулочками он бежал к квартире комиссара, увязая в песке, пренебрегая тенью канареечно-желтых домов. Добежав, он постучался. Никто не шевельнулся. Он постучал еще раз. Дом как будто вымер. Наконец в дверь просунулся разомлевший от послеполуденного сна араб.

— Мне нужно видеть «эль комиссар цифиль».

— Это невозможно, господин!

— Но он за мной прислал!

— Это еще невозможнее, господин. «Эль комиссар цифиль» не мог за тобой прислать, потому что он спит!

Филипп Коллен вспомнил свое утреннее посещение и комнату с альковом.

— Он спит? Быть не может. Только что за мной присылали в отель и спешно меня вызвали. Два моих друга исчезли…

— Говорю тебе, господин, что это невозможно.

Филипп Коллен возвысил голос для дальнейших протестов, но в эту минуту открылась дверь в прихожую… Показалась раскрасневшаяся от досады физиономия представителя власти: с каких это пор принято беспокоить начальство вне приемных часов? В приоткрытую дверь можно было заметить, что начальство полуодето. Филипп хотел было объясниться, но его оборвало резкое заявление, что никто за ним не присылал, и довольно жесткое приглашение переменить Тозер на еще более жаркое место. После такого красноречивого приема ему оставалось лишь стушеваться. Дверь за ним невежливо защелкнулась. Что могло это значить?

Вдруг у него мелькнула догадка, погнавшая его обратно в отель еще быстрей, чем он прибежал оттуда. Со лба его струился пот, застилал глаза, но он добежал до «Финиковой пальмы» как раз вовремя, чтоб укрепиться в своем подозрении. Косоглазый мусульманин-привратник был погружен в беседу с единоверцем, чей костюм представлял единственную неописуемую мозаику когда-то белых тряпок, а лицо и длинные ноги были одного коричнево-пергаментного цвета. Марабу говорил по-арабски, причем «х» и «д» звучали на этот раз исключительно кротко, а портье слушал. На лице его боролись почтительный страх и упорство. В руках у него был коврик мистера Грэхэма, а марабу держал новенький коврик приблизительно того же образца. Привратник робко косился на собственность мистера Грэхэма, а марабу, очевидно, соблазнял его новым ковриком и говорил, говорил…

Появление Филиппа Коллена спугнуло странный разговор. Лицо портье вытянулось, стало виновато-испуганным, а лицо марабу омрачилось, как грозовое небо, и арабская речь его потеряла всю бархатную мягкость. Он хотел убежать, но Филипп захлопнул ворота и преградил ему путь.

— Нет, дорогой друг, на этот раз ты от меня так просто не улизнешь. Ты был уже здесь в час дня и пробовал экспроприировать мой коврик, когда я спал. «Серка» — кражей, а не куплей! В два часа ты прислал мальчишку, чтоб выманить меня отсюда. «Кедба» — ложью, а не правдой! А теперь, вернувшись раньше, чем ты надеялся, я застаю тебя за беседой с привратником. Это что за беседа, портье?

— Он говорил, что меняет старые коврики на новые, — пролепетал привратник.

— Ха-ха! Прибыльная профессия, знакомая нам в ламповой области по Аладдину! Это, значит, было третьей попыткой. «Хиле» — хитростью, а не силой! Нужно отдать тебе справедливость: ты придерживаешься своих правил, но теперь я тебе что-то скажу!

Марабу стоял, скрестив на груди руки, неподвижный, как столб, худой, с выдубленной .под пергамент кожей, с раскалившимися, как головни, глазами. Он ничего не ответил.

— Почему ты так стараешься — довольно трудно понять поверхностному наблюдателю. Но одно я могу тебе сказать. Я — старая лиса, и отнять у меня коврик не поможет ни «серка», ни «кедба», ни «хиле». Веришь ты мне?

В глазах марабу вспыхнуло пламенное «нет».

— Хорошо! Оставайся при своем! Но, не вступая с тобой в пререкания, я спрошу тебя одно: веришь ли ты, что сумеешь вернуть ковер обманом, хитростью и кражей, если я его сожгу? — лицо марабу передернулось. Более чем когда-либо он походил на ветхозаветного пророка, на Иону или Наума, призывающих проклятие на дерзкое, кощунственное племя.

— Хорошо! — сказал Филипп Коллен. — Ты признаешь, что, если коврик будет сожжен, все твои шансы погибли. Я это сделаю наверняка, и сделаю быстро. Это верно, как то, что я здесь стою, если ты не пойдешь на одно условие!

Марабу впервые разжал губы. Если в день встречи с Лавертиссом голос марабу шел из могильной ямы, то теперь он шел из тысячелетней могильной ямы: