Тысячекратная Мысль

Капитан упал первым. Он рухнул на колени, отчаянно закашлялся, словно в горле у него застряла куриная кость. За ним свалились еще двое, зажимая блестящие черные раны. Она двигалась так быстро, что Сомпас едва видел ее длинный меч.

Светлые волосы метались во тьме, как шелк, белое лицо казалось невероятно красивым. И генерал понял, что знает ее… Женщина князя Атритау! Та, чей труп повесили вместе с ним в Карасканде.

Она спрыгнула с того дерева.

Кидрухили пятились от нее. Она преследовала их и рассекала им глотки клинком, как режут апельсины. Сбоку из мрака с ревом выскочил огромный скюльвенд, принялся рубить кидрухилей длинным мечом. Люди падали, истекая кровью.

И все кончилось. Крики потонули в крови.

Обнаженный до пояса, мокрый от пота скюльвенд повернулся к Сомпасу и плюнул. Он был весь в шрамах и порезах, которые скоро станут шрамами. Несмотря на свое могучее телосложение, он казался тощим, как пугало, словно ему недоставало не только пищи. Глаза его мрачно сверкали из-под нахмуренных бровей.

Широко расставив ноги, скюльвенд остановился перед Сомпасом. Пока прекрасная женщина кружила поблизости, из мрака на свет костра выскочила третья фигура. Она появилась из тьмы и приземлилась на корточки слева от скюльвенда. Этого человека Сомпас не знал.

Нансурского генерала пробрала дрожь, и он порадовался, что недавно облегчился. Он даже не успел вынуть меч из ножен.

– Она видела, как ты убил того человека, – сказал скюльвенд, размазывая кровь по щеке. – Теперь она хочет трахаться.

Теплая рука скользнула по затылку генерала, прижалась к щеке.

В ту ночь Биакси Сомпас узнал, что для всего есть правила, в том числе и для того, что может или не может случиться с его собственным телом. И эти правила – самые священные.

Один раз, между всех этих криков и сплетений, он представил себе, как горят в огне его жена и дети.

Но только раз.

Весна, 4112 год Бивня, Шайме

На рассвете судьи повели толпу верных омыться в реке Йешималь. Многие бичевали себя в стихийном покаянии. Отряды конных рыцарей взирали на паломников, оберегая их от врагов из города с сияющими белыми башнями. Но черные врата не открылись, и ни один язычник не осмелился побеспокоить их.

С мокрыми волосами и сверкающими глазами айнрити разошлись по лагерям с песнями, уверенные, что очистились. Однако некоторые нервничали, поскольку многоглазые стены словно смеялись над ними. Люди называли их «стенами Татокара», хотя мало кто понимал смысл этого названия.

Шайме, как и его северная разрушенная сестра Киудея, был наследным престолом амотейских царей. Во времена Айнри Сейена город был меньше, он располагался на холмах к востоку от реки Йешималь. Когда Триамис I объявил айнритизм официальной верой Кенейской империи, город вырос вдвое, разбух от притока пилигримов и торговцев. В отличие от Карасканда, который являлся стратегическим пунктом на караванном пути и был открыт буйным племенам Каратая, выросший город не защищали стенами – аспект-императоры не видели в том необходимости. Ведь все Три Моря тогда находились под властью Кенейской империи – суровой, но богатой. Даже в мятежные дни падения Кенея, во время краткой и сомнительной независимости Амотеу в Шайме не возводили никаких стен, кроме Хетеринской вокруг Священных высот.

Только Сюрмант Ксатантий I, воинственный нансурский император, прославленный своей бесконечной войной с Нильнамешем, впервые оградил внешний город, взяв за образец древние изображения многобашенной твердыни Мехтсонка. Через несколько столетий кишаурим под властью Татокара I – вероятно, так звали ересиарха, осудившего преследования Ксатантия, – покрыли их белой глазурью. Изображения глаз добавил преемник Татокара, прославленный поэт Хакти аб Сиббан. Когда посетивший город айнонский сановник потребовал объяснений, тот, по преданиям, сказал: это для того, чтобы идолопоклонники помнили «недреманое око Единого Бога» и стыдились. Уже тогда гавань Шайме обмелела, и айнритийские пилигримы входили в город через врата.

Но кто бы ни нарисовал эти глаза, Люди Бивня бесконечно спорили о них. Иногда казалось, что глаза смотрят с любопытством, в другой раз – с яростью. Чем больше айнрити думали о них, тем отчетливее Шайме обретал ауру живого существа, пока не стал казаться огромным чудовищем вроде гигантского дряхлого краба, выползшего из морских глубин, чтобы погреться на солнышке. И это делало перспективу штурма города… сомнительной.

Кто знает, на что способно живое существо?

Там, где было много голосов, много стремлений, теперь осталось только одно.

Логос посеял его, и ныне Логос созрел в нем.

«Скоро, отец. Скоро я увижу тебя».