Тысячелетняя пчела

Дела семейные теперь были таковы, что он мог бы жить поспокойнее, отдохнуть беспечно, полентяйничать — ведь прежде так мечталось об этом. Мария была сама доброта, да еще по-прежнему привлекательна и красива. Сын Самко, закончив лесоводческое училище, стал лесоводом и работал помощником лесника в недальнем урочище на Черном Ваге. У Петера истекли годы ученичества. Оба сына стали зарабатывать и делать подарки родителям, а при надобности помогали и деньгами. Словно договорившись, каждый месяц поочередно посылали брату Каролу небольшие суммы на его учение в гимназии. Младший, Марек, пошел в первый класс и учился хорошо. Мельница работала без перебоев, и нехватки в обмолоте не было. А Само все чего-то недоставало. Перед Аностой, перед братом или женой он делал вид, будто внешний мир мало занимает его. Но Марию трудно было провести: она видела, как он жадно читает «Работницке новины» и «Нáродне новины»[113], как что-то выискивает в них и мучится над прочитанным. У случайных путников, заворачивавших на мельницу, он выспрашивал, что делается в Пеште, в Вене, в Прешпорке, в Кошицах, Кежмарке, Ружомберке или Микулаше. Снова зачастил в корчму к старику Гершу. Тому уже помогал внук, сын дочери Марты, который явно походил на покойного Йозефа Надера и тоже звался Йозефом. В корчме Само прислушивался к разговорам: то за одним столом, бывало, посидит, то за другим. Пил он мало, никогда не напивался. Все, похоже было, присматривается к чему-то, а к чему, должно, и сам не знал. Одни вещи обрели определенность, другие лишь угадывались. Железнодорожная сеть Словакии, насчитывавшая почти две тысячи километров, проникла во все ее уголки. Многие знали, иные предполагали, да и те, кто лишь порой наезжал в Словакию, без особого труда понимали, что централизованная государственная власть в Пеште, с общевенгерским законодательным и исполнительным правом, крепко держит в руках и экономику венгерского государства и что словацкая национальная область лишается своей самостоятельности. Ни для кого не было тайной, что у словаков нет ни политических прав, ни материальных средств, чтобы действенно отстаивать интересы собственного национального хозяйства. Во втором десятилетии двадцатого века дерзкий венгерский капитал обнажил оружие и беспощадно боролся за рынок страны, за овладение всей ее экономической жизнью. Венгерский капитал явно одержал в стране победу над чужим капиталом — австрийским или каким-либо другим. Рабочие подвергались жестокой эксплуатации. Возникали картели и монополии. Банки сказочно богатели, финансовые учреждения плодились как комары над стоялыми водами. Конкуренция между предпринимателями росла, производство концентрировалось. Каждые несколько лет вспыхивал мировой экономический кризис, непременно охватывавший и Австро-Венгрию. Месяцами падала стоимость акций на биржах. И затем снова все устремлялось вспять, снова разражался экономический бум, дабы в свой черед смениться новым кризисом в результате перепроизводства. Усиливалась мадъяризация народов, населявших Венгрию. Из вечера в вечер и крестьянам в корчме у Герша приходилось решать новые сложные задачи своего хозяйства. Они вздорили, ругались, а порой и рукам давали волю. Как-то однажды один из старомильцев[114] ушел домой с ножом под лопаткой. А что было делать более прогрессивно мыслящему собеседнику, раз он никак не мог убедить того, что сельскохозяйственное производство становится интенсивным, что богатые крестьяне, помещики и крупные землевладельцы оптом закупают машины и механизмы, что исчезают целинные земли и на поля ложатся первые искусственные удобрения. «Сожрут нас, проглотят, разорят и высмеют!» — кричал не один мелкий крестьянин в тоске и страхе перед помещиком. Толпы работников, батраков бродили по стране, предлагая дешевые услуги. Богатые богатели, бедные беднели. Тяжкое экономическое и социальное положение последних всколыхнуло народы Венгрии. Люди кочевали по стране, многие устремлялись за ее пределы.

Небывало возросло сопротивление венгерскому правительству, устойчивость режима слабела, государство стояло на пороге распада. Угнетенные народы и народности ежедневно во весь голос отстаивали свое право участвовать в управлении государством; к этому же стремились рабочие, крестьяне, мелкие предприниматели и интеллигенция. Формировались новые политические силы, партии. Внутриобщественный и политический кризис достиг апогея в начале второго десятилетия двадцатого века. Над страной нависло грозное предостережение: «Либо Венгрия станет демократическим государством, либо она распадется!» Но правительство в Пеште оставалось глухим, хотя поэт и ошеломил его стихами:

Величайшие в мире уши,
когда ж вы научитесь слушать?