Тысячелетняя пчела

Ян Аноста навещал теперь Пихандов чуть не каждый день. Посидит минуту, обронит слово-другое и побредет домой. Похоже было, будто его что-то сильно тревожит, а что — то ли он сам еще точно не знал, то ли сказать не осмеливался. Само Пиханда был на удивление спокоен и уравновешен. Он выслушивал Аносту, рассказывавшего о том, как по станциям с каждым днем все больше бродит обнищалых и голодных людей, а сам неторопливо выстругивал деревянную мутовку. «Если так дело пойдет, — отозвался он, — пойдем и мы побираться». И вдруг Ян Аноста вскипел, ругнулся непривычно скверно, вскочил и раскричался на Само: «Побираться, говоришь?! А кто тебе подаст? Вся Европа в горе и нищете. Молодые и здоровые парни, что могли бы работать, уже годы мотаются по фронтам… Покуда идет война — лучше не будет! А что делаем мы? Меня даже не очень расстраивает, что народняры[128], на чью удочку попался и твой брат Валент, отдались, как говорится, воле божьей! Но я лопаюсь от злости, видя, как социал-демократы послушно лижут императору пятки. Это измена народу! Неужто все мы покорливо сгинем на фронте? Неужто допустим, чтобы женщины и дети, старики и внуки наши околели от голода и болезней? Неужто пойдем на императорскую бойню послушненько, словно стадо телят?! Нет! Не-ет, твою в бога душу, нет! Воистину нет! Да хоть бы мне пришлось распушить всех социал-демократов, позабывших, каковы их обязанности! Я этого не допущу!».

— Мы не допустим! — сказал Само Пиханда.

— Как это? — удивился Аноста.

— А так, как слышишь — я пойду с тобой! Даже если и придется схватиться со всем равнодушным миром!

— Само! — воскликнул Аноста. — Ты пойдешь со мной?!

— У меня для этого достаточно оснований, — сказал Само спокойно. — По крайней мере столько, сколько у тебя, а то и больше. С меня уже хватит сидеть сложа руки и тосковать в одиночку! Хочешь чего-то добиться — объединяйся с другими, которые того же хотят… Может, надо было понять это давно, но думаю, еще и сейчас не поздно… С нами творят что угодно, но однажды нужно сказать: «Довольно!» А иначе господа истребят всех наших сыновей, внуков и правнуков. Мы и впрямь точно пчелы! Тысячелетние рабочие пчелы! Мы пока не вполне осознали, что у нас в запасе жало и мы тоже можем ужалить[129]. Но это жало мы уже нащупываем в пальцах, уже поигрываем им, уже не прочь им и попользоваться. Нас столько мордовали, что и мы подняли свои покорные головы! А стоит кому поднять голову, его тут же обзывают социалистом или коммунистом! А впрочем, в этом есть правда: если какой-нибудь бедняк, голяк, голодранец или нищеброд, осознавший свою скудность, людскую беду, восстает против нее и решается все изменить, он, собственно, уже коммунист…

Они кинулись друг другу в объятия.

Через две недели, получив от императора за сына Карола три золотых и талон на дрова. Само Пиханда сказал Аносте: «Видишь, какой я дурак! Еще недавно хотел убить императора, а он вон как вознаградил меня за погибшего сына!»

Они поглядели друг на друга, опустили головы.

Само Пиханда зазвякал золотыми в ладони.

— Ох до чего хочется выпить, — простонал он, — но эти три золотых я никогда не смог бы пропить!

27