Тысячи причин любить

Я глядел за горизонт, вспоминая, как мы с родителями летели в Египет. Полёт занимал не больше часа, но то время показалось мне вечностью. Я не мог дождаться, когда же самолёт приземлится, поэтому крутился на месте, как юла. Вспоминаются долгие, обеспокоенные разговоры с мамой и папой во время посадки. Вспоминается приветливая стюардесса, желающая нам хорошего отдыха, вспоминается трап, по которому я сбежал вниз быстрее остальных пассажиров. Разгорячённый воздух обжигал внутренности, а я всё вдыхал его. Я уверенной походкой направился к терминалу.

Родители шли прямо за мной. Когда папа крепко сжал ладонь мамы, та просияла. Работа на телевидении отнимала у неё почти всё свободное время, и проводить дни вместе с семьёй для неё было истинным счастьем. Она обвела нас с отцом туманным взглядом, но улыбка не сходила с её лица. Я замедлил шаг и прищурился. Несколько пассажиров, идущих рядом, задевали мои плечи и уволакивали вглубь терминала. Ноги мамы подкосились. Она схватилась за грудь двумя руками и начала жадно глотать воздух. Её тело обмякло, а руки опустились в следующее мгновенье. Эта ужасно быстрая отдышка подходила к концу.

Мы ничего не могли поделать. Инфаркт сразил её мгновенно.

Я взял в руку камешек из горки, которую насобирал за несколько минут прогулки по берегу, замахнулся и бросил его в море. Волны у берега были ничтожно малы по сравнению с теми, что накатывали издалека.

Воспоминания были ещё свежи, и поэтому причиняли мне сильную боль. Одна незначительная деталь рокового дня, всплывшая перед глазами – например, мамина улыбка, – могла выбить меня из колеи.

Я винил всех подряд в маминой смерти. Я вымещал гнев на работниках авиакомпании, на сидевших рядом пассажиров и всех, кто проходил мимо. Мне хотелось кричать, но казалось, что одного крика мало. Я пинал сумку с вещами, я разорвал в клочья карты и буклеты, но мне не становилось легче. В голове не было мыслей, а в сердце не было тепла. Меня пытались успокоить четверо взрослых работников, несколько случайных прохожих, которые говорили на непонятном мне языке – что больше злило меня, – и отец, который и двух слов связать не мог.

Тогда я отдалился от всех. Может, телом я и находился в крепких объятиях отца, содрогающегося от рыданий, но душа моя витала где-то далеко. Было чувство, будто я умер вместе с мамой, и вот-вот отравлюсь на небеса. Полёт назад в Афины казался мне пыткой.

Первое время всё вокруг напоминало мне о маме. Куда бы я ни пошёл, её дух, можно подумать, следовал за мной. Шампуни, стоящие на полочках в ванной комнаты, были вскрыты, её серебристый ноутбук продолжал лежать на комоде и мирно гудеть, её коробочки с украшениями были небрежно распотрошены. Мама будто бы вышла на прогулку и должна была вернуться, поцеловать отца в щёку и поинтересоваться, как у меня дела. Но, к моему несчастью, ничего подобного не происходило. Как бы я ни старался задержать дух мамы дома подольше, отец избавлялся от него.

На набережную медленно выходили люди. Птицы оседали на камнях и ждали, когда какой-нибудь добряк остановится и покормит их. Вскоре гул транспорта стал перебивать шум разбивающихся волн. Пена скрывала камешки, а затем откатывала назад, чтобы снова обрушиться с пущей силой. Вдалеке проплывали грузовые корабли, и изредка доносилось их низкое гудение. Катера кружили с раннего утра, дребезжа лопастями. У причала ждали своего часа маленькие рыбацкие лодки и туристические парусники; покачиваясь на волнах, они с минуты на минуту должны были отправиться в плавание.

Вытерев последнюю слезу, я покинул пирс и побрёл к автобусной остановке. До начала пар в университете оставалось чуть меньше десяти минут, и я мог не успеть к началу, но это меня не волновало. Я неторопливо поднимался по улице, подавляя неистово сильное желание вернуться в мастерскую.

Когда автобус подъезжал к университету, я натянул на лицо медицинскую маску, чтобы скрыть раскрасневшуюся кожу. Алые пятна покрывали мои щёки. Я глянул в зеркало заднего вида и зажмурился: было мерзко смотреть на себя. В отражении я не мог узнать того Джозиаса, которого привык видеть с самого рождения. Я был непоседой и весельчаком, а за лето стал молчуном, который не одарит собеседника и словечком. Когда двери открылись, я ступил на площадь и неуверенно поплёлся к главному входу университета.

Дедушка пытался договориться с моим отцом прошлым вечером. Он разговаривал с ним около двух часов, обозначая крайнюю важность моего образования. Тогда отец перезвонил мне, но по голосу я слышал, что он опустошил далеко не одну бутылку. Его язык заплетался, но уловить мысль мне удалось. Я в который раз пообещал не прогуливать занятия, а отец – бросить пить. Мы оба знали, что тут же нарушим обещания. Дедушка места себе не находил.

Я заставил себя появиться на первой паре, хоть и опоздал на тридцать минут. Быстро преодолев расстояние от остановки до крыльца, я взбежал вверх по ступенькам и шмыгнул за дверь.