У батьки Миная

Так оно однажды и произошло: на землянку, в которой жили Минай Филиппович и трое его товарищей, напала целая свора фашистов и полицаев. Услыхав стрельбу, к группе Миная присоединилось несколько партизан из другой землянки, что находилась неподалеку. И все равно карателей было много, а партизан горстка. Это позже, когда отряды зоны сольются в бригаду, когда будет установлена связь с бригадой Алексея (А. Ф. Данукалова), с партизанами Константина Заслонова и другими соседями, тогда подобные действия карателей станут для минаевцев не столь опасными. А пока отряды Райцева, Бирюлина, Захарова, обескровленные в боях, сами нуждались в помощи партизан с Ушачщины, Лепелыцины, Сенненщины. Даже свои хлопцы из дальних землянок могли бы поспеть лишь к исходу этой схватки…

Неравный, жестокий бой. Много полегло врагов, но понесли потери и партизаны. Из последних сил отбивались, отстреливались минаевцы, отступая по глубоким сугробам в лес, в глухомань.

Косит фашистов из автомата Минай. Но уже убит его верный друг Полубинский, убита жена Полубинского. Упал смертельно раненный храбрый партизан Кудельский. Один отбивается Минай. То могучий дуб заслонит его, то смолистый ствол сосны примет на себя вражескую пулю. Зимние сумерки сгущаются быстро. Уже врагам не видно, откуда стреляет Минай. А он все дальше, глубже уходит в темную пущу, с деревьями, кустами сливается.

…Уже два дня ни крошки во рту. Да и годы. Ослаб человек. Присел на кочку под березой. Напиться бы соку сладкого! Да не оттаяла еще, не набухла соком белоствольная. Утолил жажду снегом, поднялся, а его шатает, не слушаются усталые ноги. А надо идти, надо выбираться из чащи. Воют волки, учуяли запах крови на недавнем побоище. Но не волков боится человек, двуногих зверей — фашистов: завтра они могут прийти сюда, прочесать лес, напасть на след…

И пошел Минай, превозмогая усталость и голод. Решил свою старую мать проведать. Может, последней будет эта встреча в глухую зимнюю ночь.

Весь в снегу, голодный, обессилевший, доплелся Минай до родного порога.

— А мой же ты сыночек! Живой! — обрадовалась старая, столетняя мать. Обрадовалась и испугалась. Как же он отважился прийти в родную хату?! Его могут схватить эти нелюди!

И другая забота у нее:

— Чем же мне покормить тебя, сынок? Вон ты какой худущий. А у меня ж ни хлеба, ни луковицы. Все забрали, проклятые.

И старая стала растапливать печь.

— Накормлю тебя, сынок, бульбой.

— А бульба есть?

— Как же! Есть. Три мешка припрятано в хлевушке под соломой.

— Так что ж ты, мать, горюешь? Три мешка бульбы! Да я у тебя откормлюсь до весны, как добрый кабан! — попытался шутить Минай. И хоть шутка получилась невеселой, старая сгорбленная мать поняла, что сын хочет ее приободрить. Сердцем чуяла она, что полынь горькая прорастает в душе сына и что пришел он не на ужин этот убогий, а чтобы услышать от нее про свою беду, про страшное свое горе.

И рассказала Минаю старая мать о детях его, о том, что ей самой довелось пережить.

— И меня допрашивали, сынок. Били меня в той суражской немецкой управе… А деток твоих, сынок, нет. Убили, расстреляли их фашисты. В Сураже расстреляли, за городом на лугу зарыли злыдни твоих деток. Всех вместе… А маленький Мишка, когда вели их расстреливать, говорил: «Я не боюсь фашистов». Он, бедненький, не понимал, что замышляют эти подлюги. Все говорил старшим: «Чего вы плачете? Я же не плачу. Не бойтесь. Вот придет папка из лесу и всем этим фашистам руки повырывает, головы пооткручивает. Наш папка смелый, сильный».

Вытирая уголком платка слезы, старая полезла рукой за икону и достала какие-то бумажки. Была там листовка, в которой Минай прочел о себе: «…Если он не придет, не сдастся немецким властям, весь род Шмыревых будет уничтожен». И еще клочок бумаги — письмо, а в нем такие слова: «Не приходи домой, родной папочка, — писала из тюрьмы старшая дочь, пионерка Лиза. — Если тебя, папка, убьют, мы беспомощны — не отомстим фашистам…»

Как будто только сейчас долетели сквозь ночь те залпы из Суража, эхом отдались в старенькой хате.

Лиза — залп!

Сережа — залп!

Зина — залп!

Миша (неполных три годика!) — залп!

Прямо в сердце батьки Миная все четыре залпа. Мрачный сидел он над чугунком остывшей бульбы, и не было сил подняться из-за стола. А надо было уходить, надо было расстаться и с матерью, и с теплом родной хаты.

— Спасибо, мать, за все. Пойду я.

— Да-да, ступай, сынок… Иди, пока не развиднело.

И, накинув на плечи ветхий кожушок, вышла вслед за ним из хаты и долго стояла на заснеженном крыльце…

А он шел сквозь ночь, не разбирая дороги, шел и нес в сердце святую веру, что где-то там, в пуще, ждут его верные хлопцы, что партийное и комсомольское подполье готовит новых бойцов, что Большая земля и Центральный партизанский штаб в своих планах уже рассчитывают и на него, на Миная Шмырева…

Под осень 1942 года, будучи второй раз в Пудоти, я принес Минаю Филипповичу газеты, которые захватил с собою из Москвы. В одном из номеров «Савецкай Беларусь» были напечатаны стихи Аркадия Кулешова «Баллада о четырех заложниках».