У батьки Миная

Еще недавно было здесь село
И звалось так красиво — Соловьицы,
Да в черный день огнем его смело,
Засыпал пепел чистые криницы.
Лишь в кузнице — недремлющая жизнь.
Ей повезло — на отшибе стояла:
Слепые стены только занялись
Да гарь смешалась с запахом металла.
Могучий бор стеной стоит в ночи.
А в кузнице не ведают покоя:
Безусые вчера бородачи
Готовят планы завтрашнего боя.
Еще недавно здесь коваль-кузнец
Будил железо, сам проснувшись рано…
На наковальнях собственных сердец
Теперь куют победу партизаны.

Мир и покой в лесу. Но чем встревожены командир и комиссар? Нет-нет да и выйдут из кузницы, постоят под высокой сосной у костерка, пройдут лесной тропинкой до полевой дороги, до опушки. Кого высматривают они, кого ждут? Вот опять прислушались.

— Слышишь?

— Слышу, — отвечает командир комиссару. — Не иначе, колеса стучат.

И я прислушался: стучат колеса, считают на лесной дороге натянутые жилы сосновых корневищ. Кто-то едет.

— Пошли, — бросил Данила Федотович.

И мы пошли тропинкой к опушке. Там увидел я все ту же легкую, фасонистую бричку комбрига Миная.

— Добрый вечер, Данила, — поздоровался Минай Филиппович с командиром отряда. Приглядевшись, сказал: — Эге, так ты тут не один. Добрый вечер, хлопцы. Что ж это вы про сон забыли?

— А вы, батька Минай?

— Так я же старик. Старики мало спят. А вы молодые, вам по гнездам пора. Без жара ваших сердец сено остыло в шалашах.

— Нагреем, батька. У нас жару хватит…

Двинулись за батькой Минаем, за его бричкой к лесной кузнице. Все хорошо знали, что приехал комбриг в такой поздний час не на вечеринку, что предстоит какой-то важный разговор.

Хотел было я поискать себе местечко где-нибудь в партизанском шалаше, чтобы не идти в кузницу, не мешать командованию, но Минай Филиппович, заметив мою нерешительность, сказал:

— Входи, корреспондент. Ты же приехал сюда писать о чем-то. Так ведь?

— А то как же. Конечно, писать.

— Вот и слушай, пиши.

И еще большим уважением проникся я к этому доброму, открытому человеку. Все он понимает, в душе твоей читает, как бы видит тебя насквозь.

Кузницу заполнили командиры взводов, разведчики, подрывники, старые и молодые партизаны и партизанки. Пришли они по вызову Данилы Федотовича. Комбриг поставил перед ними боевую задачу: организовать «концерт» на железной дороге, по которой завтра в полночь должен проследовать к фронту вражеский эшелон с танками. Комбриг привез и план, разработанный в штабе бригады. А когда этот план был дополнен конкретными соображениями, деталями, многие уже собрались уходить и стали прощаться с Минаем.

— Посидите, — сказал он. — У меня еще не все, — и окинул взглядом лица. — А где Егор? Ага, вон он в углу притулился. Не прячься, вижу.

— А чего мне прятаться, батька?

— «Батька»! Ишь ты, сынок нашелся! — зло заговорил Минай Филиппович. — Кто ж тебе разрешил гранатами в озере рыбу глушить? Лови вершей, бреднем, можешь даже трегубицей ловить. Таскай, жарь, ешь на здоровье, но не смей глушить, истреблять! Оставь в озере хоть что-нибудь живое на развод — нашим детям, внукам. Сохрани жизнь карасикам да лещикам. — И к окружающим: — Вы его, этого глушителя, браконьера, в землянке заприте. Не пускайте его на озеро.

— Так разве ж я для себя? На отрядный стол добываю, — оправдывался Егор. — В общий котел.

— «Котел»! Самого тебя в котел! — не мог унять гнева Минай. — Проследи, Данила. Если он бросит еще хоть одну гранату в озеро, будешь сам ту сырую всплывшую рыбу жевать. Понял?

— Понял, батька. Не бросит он гранату в озеро. А бросит — сам за нею следом пойдет.

Все рассмеялись. Минай оттаял, потеплевшими глазами посмотрел на Данилу, на своих друзей-товарищей.

А я смотрел на него, на батьку Миная, и сердце мое захлестнула какая-то горячая волна. Горит земля, горит железо, все живое горит в огне войны, а он помнит про это маленькое лесное озерцо, про лещиков-карасиков, что живут в нем. Он не даст их в обиду. Как этого глушителя отчитал! Даже своего любимого командира Данилу Райцева не пощадил. Да, там, где надо быть добрым, он добр, где надо быть суровым, — суров. Справедлив, одним словом…

А этот справедливый и принципиальный человек уже садился в свою бричку. Командир и комиссар отряда отговаривали его, предлагали заночевать, но он уже другими заботами и тревогами жил, был уже своими помыслами в других отрядах бригады.

Мы стояли и слушали, как постукивают колеса на лесной дороге, как стал мягче их перестук на влажном проселке. Дальше, глубже в густой ночной туман отплывала бричка комбрига…