У березки я заплакал

Письмо Старостина меня заинтересовало. Это надо же, прочитать мою книгу жителю Якутска! Ведь тираж ее довольно мал. К тому же Старостин бывал в Тикси – арктическом поселке, оставившем неизгладимый след в моей жизни. Происходящее я сразу отнес к Божественному промыслу. Поэтому читать записки Николая стал с каким-то непонятным волнением и особым ожиданием.

«Мои родители – эвены. Они почти все время находятся в тундре, пасут оленей. Когда я учился в школе, то жил в интернате. А с папой и мамой виделся только во время каникул.

По окончании школы меня сразу призвали служить в армию. Считаю, что два года прошли с большой пользой. Я окреп физически, повзрослел, обрел немало друзей. Но главное – стал задумываться о жизни, о своем будущем.

Приезжая к родителям на каникулы, я всегда чувствовал особую радость встречи с родным и близким мне бытом оленеводов, с добрыми и умными животными, родиной для которых стала бескрайняя тундра. Мама всю жизнь кочевала с отцом, помогая мужчинам скрашивать суровую жизнь, а отец стал для меня примером мужественности и сдержанности. Учась в школе, я представлял себя только оленеводом, знающим все тонкости и тайны древней профессии.

Однако, отслужив в армии, я понял, что в любимой мною тундре общение из года в год с одними и теми же людьми в оленеводческой бригаде может иссушить мою душу, познавшую жизнь в ранее неведомой мне широте и глубине.

Усвоил для себя истину, что каждый человек должен стремиться к совершенству, и надо успеть за отведенную ему жизнь раскрыть себя. Вот только точку приложения собственных устремлений я никак не мог найти, и это доставляло мне довольно болезненное и мучительное чувство».

После прочитанного отрывка в моей памяти произошел щелчок, переключивший внимание на события почти сорокалетней давности. Работая в районной газете «Маяк Арктики», я нередко бывал в отдаленных оленеводческих бригадах, близко познакомился с жизнью и бытом пастухов. Буду откровенным: у этих людей я многому научился. И, прежде всего, терпению, с которым они переносили все тяготы своей жизни. Ведь ради дела пастухи нередко удалялись от стойбища на десятки, а то и сотни километров, голодали, испытывали жажду, но не роптали, не ныли, не жаловались на судьбу. Лишь по возвращению на место стоянки, согрев душу крепким горячим чаем, они в спокойном разговоре между собой делились впечатлениями о пережитом.

Как-то я спросил у одного из опытных и уважаемых пастухов, кого можно считать настоящим оленеводом. Ответ был кратким и довольно неожиданным: это человек, который находит в себе силы в холодной юрте, когда постель примерзает к оленьей шкуре, первым подняться утром и растопить печурку».

Эта фраза вспоминается до сих пор, когда ночью или рано утром я поднимаюсь на молитву, которую чаще всего читаю в это, наилучшее, время. Здесь решающую роль играет слово: «Надо!» Чтобы встать из теплой       постели, прервать, казалось бы, продолжающийся приятный сон – на это мне требуются немалые усилия. Но если себя преодолеешь, выполнишь намеченное – сразу меняется настроение, и уже наступающий день окрашиваетчя в более светлые тона.

Среди многочисленных поездок к оленеводам мне особенно запомнилась одна. Был предвечерний час. Короткий зимний полярный день постепенно обволакивался дымкой, тускнел. Пошел при легком ветерке снежок. Мы с бригадиром Иваном Гаврильевичем Слепцовым и несколькими пастухами искали оленей-беглецов, которые ушли далеко от стада. В какой-то момент их небольшая группа во главе с белым вожаком пронеслась мимо нас. Откинув головы и положив рога на спину, олени словно летели над землей в какую-то неведомую даль. Поражали легкость, гибкость и быстрота движения властелинов тундры. От увиденного во мне возникло чувство благодарности за подаренную столь короткую, но прекрасную встречу с миром бесконечно холодной Арктики.

Позже беглецов, блуждавших в поисках ягеля, все же удалось соединить с остальными оленями. Тундра уже погрузилась в полумрак, и бригадир решил не тревожить стадо до утра.

Когда Иван Гаврильевич снял с ездовых оленей упряжь и отпустил их на свободный выпас, он подошел к одной из транспортных нарт и стал что-то нащупывать под шкурами. Вытащив мешок с солью и развязав его, Иван Гаврильевич отколол небольшой смерзшийся кусок. Я не удержался и спросил, для чего он это делает – ведь оленей уже поблизости не было. В ответ услышал следующее.

– Старый передовик у меня есть, однажды, в пургу, он спас мне жизнь. Не могу я просто так с ним расстаться, рука не поднимается. Пусть живет, пока совсем не станет плох. Ты стой рядом со мной, но не шуми, олень очень пугливым стал после того, как один пастух ранил его в ногу.

Отойдя в сторону от юрты, пастух начал потихоньку посвистывать. Ждал недолго, пока из темноты не показалось небольшое пятно. По мере приближения оно превратилось в бурого оленя. Прихрамывая, олень осторожно подошел к Ивану Гаврильевичу и, все еще побаиваясь, вытянул к нему свою морду. Вскоре животное уже жадно слизывало лакомство с ладони оленевода.