У черты заката. Ступи за ограду

По крайней мере, он смог бы хоть изредка видеть Трикси. Судя по письмам, она действительно не сердится на него. Почему бы им не быть просто друзьями? А там, со временем, все еще может и измениться… Впрочем, об этом думать не нужно. Но просто видеть ее, иметь возможность встречаться…

Он вздохнул и взял второй конверт.

«Фрэнк, дорогой, я только что получила ваше письмо с этой ужасной припиской — просто не могу поверить, что это действительно могло с вами случиться. Я говорила с папой и позвонила своему шефу доктору Ретондаро; папа считает, что вам следует обратиться к адвокату, но Пико сказал, что это бесполезно. Я просто потеряла голову. Что вы уже предприняли? И можно ли вообще что-нибудь предпринимать в подобных случаях?

Я бесконечно тронута вашей последней фразой. Я ее не заслужила, но мне она принесла большую радость — и боль за вас, потому что я поняла из нее, как вам сейчас трудно. Иначе вы никогда бы такого не написали.

Я отдала бы все, чтобы действительно иметь возможность хоть чем-то вам помочь и искупить хотя бы часть своей огромной вины.

Ваш искренний друг Б.».

7

Эти зимние месяцы Беатрис находилась в каком-то странном, совершенно новом для нее состоянии. Она знала из биологии, что клетки человеческого тела все время обновляются, каждую минуту отмирают одни и на их месте зарождаются новые; нечто подобное, казалось ей, происходило сейчас и в ее душе.

Даже со своей всегдашней склонностью к самоанализу и пристальному наблюдению за своим внутренним миром, Беатрис все равно не могла бы еще определить сути и смысла происходящих в ней перемен, но эти перемены совершались, точно в ее душе шла все время какая-то напряженная работа, наполняя ее радостным чувством освобождения от старого и тревожным ожиданием неизвестного еще нового.

Вспоминая себя в еще недавнем прошлом, Беатрис словно наблюдала со стороны за кем-то чужим. И даже ее собственные поступки, воспоминание о которых в ином состоянии могло бы довести ее до безумия, уже почти не вызывали в ней боли. Это действительно были уже чьи-то поступки — они могли вызывать чувство гадливости, но не больше. Они просто уже не имели к ней никакого отношения.

Впервые за долгое-долгое время Беатрис освободилась от чувства одиночества. Началось это там, в Сьюдад-Трухильо, где она чуть ли не в первый раз с детских лет нашла общий язык с отцом и почувствовала в нем друга. Потом — как ни странно — этому очень способствовала работа. Странно, потому что Беатрис не думала вначале, что это сможет иметь для нее такое значение. Здесь она встретилась с совершенно новым для нее миром — с миром, где не было места одиночеству хотя бы потому, что уверенность в помощи друга и готовность помочь самому были как хлеб необходимы для живущих в нем людей.

Беатрис ничуть не рисовалась, когда писала Фрэнку о том, как приятно ей слышать обращение «компаньера». Она даже не написала всего; боясь показаться и в самом деле «сентиментальной девчонкой», она умолчала об одном случае, когда она расплакалась после того, как трое пожилых рабочих с «Текстиль Оэсте» принесли ей маленький букетик цветов в благодарность за помощь в деле, которое профсоюзу удалось выиграть у дирекции фабрики. В первый раз в жизни она чувствовала, что может приносить кому-то хоть крошечную пользу.

Едва ли не главный смысл происходящей в ней перемены заключался в том, что после истории с Геймом Беатрис увидела вдруг с потрясающей ясностью всю никчемность своих прежних представлений о счастье. Никогда не бывшая эгоисткой в прямом, грубом смысле этого слова, она все же не могла раньше представить себе счастья без того, чтобы именно это счастье полностью и безоговорочно соответствовало ее собственным вкусам, привычкам и стремлениям. В детстве, переживая в конвенте период религиозной экзальтированности, Беатрис мечтала даже о том, чтобы стать монахиней и ухаживать за прокаженными, и тогда эта перспектива действительно казалась ей высшим счастьем, но все равно — это было счастье, которое приносило бы чувство удовлетворения прежде всего ей самой.