У домашнего очага

— Как поживаете? Здоровы ли, Василий Михайлович? — участливо и осторожно спросила она Ордынцева, зная от мужа про не особенно счастливое супружество его приятеля. Она сочувствовала ему и в то же время горделиво радовалась, что она не такая женщина, как Ордынцева, и готова душу положить за своего Серёжу. Так она его любит. «Только бы эта не бегала сюда кокетничать с ним!» — невольно подумала она, и тотчас же лёгкая тень скользнула по её лицу.

— Ничего себе, живу, Варвара Петровна. За работой и не видишь как проходят дни. А я вот приехал супруга похитить. Не рассердитесь? — прибавил с улыбкой Ордынцев.

— Напротив, поблагодарю, а то засиделся он дома, как медведь в берлоге… Право… Всё за работой.

— Зову его поболтать по старой привычке за бутылкой вина.

— О отлично… У тебя деньги есть, Серёжа?

— Не беспокойтесь… Ведь мы не кутить… У меня хватит.

Вершинин осмотрел свой бумажник и свистнул.

— Мало… всего рубль.

— Я сейчас принесу тебе… Не беспокойся, у меня есть! — улыбнулась она, заметив беспокойный взгляд мужа, и вышла.

И, возвратившись, подала мужу кошелёк.

— Да ты, Варенька, богачка! — смеясь заметил Вершинин и, доставая трёхрублёвую бумажку, спросил: — жертвуешь?

— Бери больше, бери, Серёжа…

— Довольно.

И приятели, простившись с Варварой Петровной, вышли.

Провожая их, Варвара Петровна придержала за руку мужа и, виновато заглядывая ему в лицо, шепнула:

— Не сердись, Серёжа. Прости меня.

VII

Был первый час ночи. Ордынцев и Вершинин сидели в отдельной комнате трактира, в облаках табачного дыма, и незаметно, среди оживлённой беседы, потягивали дешёвый крымский лафит, ухаживая уже четвёртую бутылку, предварительно выпив по нескольку стаканов чая с коньяком. Из большой залы доносились звуки органа. У обоих приятелей были возбуждённые и раскрасневшиеся лица.

— Ты, вот, Василий Михайлыч, говоришь: Гобзин… Отлично…

— Животное!.. — перебил Ордынцев. — У меня, говорить, есть основания… Так и хотелось плюнуть в эту самодовольную морду…

— Хотелось? — засмеялся Вершинин.

— И следовало бы… А не посмел… Не по-смел!.. Зане пять тысяч, жена и дети… Понимаешь, Сергей Павлыч?..

— Ты не кипятись. Нынче спрос на животных не в одной твоей лавочке…

— Ещё университетский!.. Ах, голубчик, Сергей Павлыч… молодые-то люди! Если б ты только знал, какие молодые люди есть! — с каким-то особенно страстным возбуждением и со скорбью воскликнул Ордынцев и хлебнул из стакана.

Он начинал немного хмелеть. Его так и подмывало открыться приятелю: сказать, какая у него жена и что за сынок, но стыдливое чувство остановило его. Ордынцев вообще никому не жаловался на своё семейное положение, и даже близкий ему человек Вершинин только догадывался о неприглядной семейной жизни Василия Михайловича.

Но он всё-таки не мог молчать и продолжал:

— На днях ещё, брат, я видел одного студента… племянника…

— Хорош? — усмехнулся Вершинин, не догадываясь о ком идёт дело.

— Ве-ли-ко-ле-пен!.. Боже, какая скотина! И с какой основательностью говорил он, что главный принцип: собственная шкура! И во первых, и во вторых, и в третьих…

Ордынцев закурил папироску и неожиданно спросил:

— Что если бы у тебя да такой сынок?

— Это несчастие…

— То-то и есть. Именно несчастие… И мы в нём виноваты… отцы… Да… А ведь таких молодых стариков нынче много…

— Всякие есть…

— Нет, ты возьми средний тип…

— Положим… Но большинство всегда и везде приспособляется к данным условиям… Есть и теперь, брат, честная молодёжь, и напрасно мы брюзжим, как старики, на неё… Есть она и ищет правды…

— Не видал я таких! — проговорил Ордынцев, вспоминая приятелей сына.

— А я знаю… Да иначе и быть не может! Правда вот только кусается… не всякую можно сказать… Ну, да не вечно же будет литература бесшабашной… Очнётся и она… Да ты что, Василий Михайлыч, приуныл? Одолел, что ли, Гобзин? Давай-ка лучше выпьем, дружище…

Приятели чокнулись.

— Тоже и наша литераторская жизнь не сладка, друг сердечный! Иной раз пишешь и стыд берёт, — до того изворачивайся, чтобы сказать, что сажа черна… Времена! А ты как думал, а?

— Знаю, Сергей Павлыч… И вы под началом… Пиши да оглядывайся…

— То-то оглядывайся, да ещё бойся как бы без работы не остаться.

— По крайней мере ты от животных в роде Гобзина не зависишь… Не смеют они ничего с тобой сделать!

— Не смеют? Да ты из Аркадии что-ли приехал?

— Ещё бы. У тебя имя…

— Да нынче в литературе похуже твоего Гобзина завелись антрепренёры. Их теперь праздник. Откроет какой-нибудь не помнящий родства литературное заведение, пригласить повадливых господ на подмогу да и учнёт тебя-же, старого литератора, исправлять да сокращать… Он-то и не понимает, скотина, что в душу твою так с сапогами и лезет… А тебе каково? Ну, отплюйся и беги вон… А куда убежишь? Один, другой журнал и шабаш! А то не угодно-ли в какую-нибудь литературную помойную яму?.. Молодые литераторы не брезгливы… куда угодно поставят и роман, и повесть, и статью… Получил гонорар и прав… Ну, а мы, старики, ещё конфузимся… А ты говоришь: «имя! не смеют!..» Святилище-то прежнее в конюшню обратили… вот оно что!..

— А всё-таки завидую я твоему положению, Сергей Павлыч…