У домашнего очага

— Вон, подлая тварь! — вдруг крикнул, не помня себя, Ордынцев и резким движением распахнул двери.

Это был какой-то бешеный крик раненого зверя. Лицо Ордынцева исказилось гневом и злобой. Анна Александровна так и не договорила речи.

— Подлец! — кинула она мужу презрительным шёпотом.

И, слегка побледневшая, величественно вышла, нарочно замедляя шаг, с чувством злобного торжества над униженным врагом и с непрощаемой тяжкой обидой невинно оскорблённой жертвы и поруганной женщины.

Придя в спальню, она легла на кушетку и разразилась истерическими рыданиями.

— Господи! Да что ж это за каторга! — в скорбном отчаянии простонал Ордынцев несколько минут спустя, когда прошла острота гнева.

Ему стало стыдно, что он обошёлся с женой, как пьяный мастеровой. До чего он дошёл!? И стало бесконечно жаль себя и обидно за постыло-прожитую жизнь. «На что она ушла?» спрашивал он, и глаза его увлажились слезами. Он испытывал тоску и изнеможение разбитого непосильной борьбой человека и ему хотелось забыться, не думать об этом. Но это не оставляло его, и, не смотря на ненависть к жене, чувство виновности перед ней мучительно проникало в душу.

Ему не сиделось в этом постылом кабинете. Какая теперь работа? Его тянуло вон из дома, хотелось отвлечься, поговорить с кем-нибудь и он собрался уходить, как в кабинете показалась Шурочка, грустная и испуганная, со стаканом чая в руках.

— Вот тебе, папочка, чай! — нежно проговорила она и, поставив стакан на стол, хотела было уйти, но, заметив на глазах отца слёзы, подошла к нему и, прижавшись, безмолвно целовала его руку, обжигая её слезами.

— Ах ты моя бедная девочка! — прошептал умилённо Ордынцев, тронутый лаской. Спасибо за чай, голубка. Я не стану пить… Я ухожу.

И с какой-то порывистой страстностью Василий Михайлович прижал к своей груди девочку и осыпал её поцелуями, глотая слёзы и чувствуя, какой крепкой цепью держит его в семье это милое, дорогое создание.

— Милая ты моя! — нежно повторял отец и вновь ласкал свою любимицу.

Взволнованная, чутко понявшая эти ласки отца, Шурочка проводила Василия Михайловича в переднюю.

Пока он одевался, из ближайших комнат доносилась долбня гимназиста и слышался звонкий голос Ольги, напевавшей цыганский романс. Они слышали бешеный крик отца, знали, что была крупная сцена, и не обратили на неё никакого внимания. Только Алексей, штудировавший для реферата, Гартмана, брезгливо пожал плечами и подумал, что если он женится, то жена не посмеет ему мешать заниматься.

— Ну, прощай, Шурочка…

— Прощай, папочка. Развлекись как-нибудь, голубчик! — заботливо напутствовала отца девочка и улыбалась своими кроткими большими глазами, запирая за ним двери.

VI

Когда Ордынцеву бывало особенно жутко после семейных сцен, он обыкновенно отправлялся к своему старому приятелю, литератору Вершинину, с которым любил отвести душу за бутылкой-другой вина.

И теперь Василий Михайлович, нащупав в жилетке десятирублёвую бумажку, взял извозчика и поехал к Вершинину в Сапёрный переулок.

Ордынцев давно знал и очень любил и уважал Сергея Павловича, но виделся в последнее время с ним редко. Оба были слишком заняты, жили на разных концах города и жёны их не сходились. Когда-то они вместе начали работать в литературе и в одном журнале. Он ценил в приятеле стойкого, убеждённого и талантливого литератора и милейшего человека, чуткого и отзывчивого. В последние годы, когда журнал, в котором долго работал Вершинин, прекратился, жизнь литератора шла далеко не на розах. Работы было мало, и заработок был неважный. Вершинин принадлежал к тем немногим литераторам, которые остались разборчивы и брезгливы и не шли работать в журналы мало-мальски нечистоплотные. Он был из «стариков» не умевший утешать себя компромиссами. Проработав всю жизнь пером, Вершинин, несмотря на предложения поступить на службу, упорно отказывался и продолжал заниматься любимым своим делом, не теряя надежды на лучшие времена, хотя и приходилось бедовать и жить более чем скромно с женой и двумя детьми.

Всё это хорошо знал Ордынцев и ещё более уважал старого приятеля и вчуже завидовал ему. То ли дело его положение! Дело по душе, он свободен и независим… Никаких Гобзиных не знает! Жена у него добрая, умная, милая женщина, действительно настоящая подруга жизни, не чает души в своём Сергее Павловиче; дети-подростки славные ребята, обожающие отца, и все они живут дружно и мирно и несут тяготу жизни, не отравляя существования друг другу.

Обо всём этом дорогой завистливо думал Василий Михайлович и сравнивал свою жизнь.

— Стой!.. Здесь у ворот!

Ордынцев расплатился с извозчиком и, пройдя через двор, стал подниматься по тускло освещённой лестнице на самый верх. Поднявшись на площадку и передохнув, Василий Михайлович хотел было взяться за звонок, как из-за тонкой входной двери услыхал громкий и раздражённый женский голос:

— …Какая это жизнь? Дома ты или работаешь, или хандришь. Слова от тебя не дождёшься… А придёт смазливая барышня, сейчас оделся, выскочил из кабинета петушком и… Тра-та-та… «Милая»… «Голубчик»… Откуда прыть взялась!..