У домашнего очага

С какою-то мучительною настойчивостью Ордынцев истязал себя воспоминаниями об этой «ошибке», подробности которой вставали перед ним в поразительной отчётливости, точно всё это было не двадцать три года тому назад, а вчера! Мысли его от воспоминаний опять перешли к настоящему, и, Боже, каким отчаянным оно ему представлялось! Жена, этот бывший «ангел» — ненавистна. Дети совсем ему чужды. Он стыдится, что у него такие дети, и пугливо сознаётся себе, что не особенно любит их теперь, когда они сделались взрослыми и приняли определённые физиономии; а, ведь, кажется, как он горячо любил их прежде, когда они были маленькие, как страдал во время их болезней, страшась потерять их! Одна только Шурочка привязывает его к семье, а остальные?.. Нечего сказать, хороши! Особенно возмущал Василия Михайловича его первенец, на которого отец прежде возлагал большие надежды, мечтая гордиться сыном. Есть чем гордиться!?

— Скотина! — произнёс он вслух, вспоминая проповедь молодого человека за обедом.

Ему и обидно, и злость подымается в нём.

«Доля удовольствия обращается в нуль перед суммой неприятностей!» — повторяет про себя Василий Михайлович. И, ведь, с каким апломбом говорит, точно с кафедры, этот прохвост на научном основании! А он надеялся, что сын одобрит его заступничество за Горохова… Одобрил!! Весь в мать, такая же холодная, себялюбивая натура!.. А Ольга?.. Одни цыганские песни да женихи на уме… А этот жёсткий Сергей!? Уж и теперь он сух и практичен… И все они не любят отца… Он это видит.

— Семейка! — вырвалось скорбное восклицание у Ордынцева.

«Откуда они вырастают теперь такие, совсем готовые, эгоисты. Откуда пошли теперь эти оскотинившиеся молодые люди?» — думал Василий Михайлович и задал себе вопрос: — «не виноват ли и он, что у него такие дети?» Влияние матери, учебные заведения, дух времени… Вот причины. У него не было времени подойти вплотную к детям, изучить их характеры, влиять на них… Он целые дни проводил вне дома, всегда в работе, возвращаясь домой усталый… И без того не мало ссор было из-за детей вначале…

Так старался оправдать себя отец и чувствовал фальшь этих оправданий. Он не исполнил долга отца, как бы следовало. Он всё-таки должен был бороться с влиянием матери и с духом времени и противопоставить им свой авторитет и своё влияние. Он обязан был стать в более близкие отношения с детьми. Ничего он этого не сделал, и дети вырастали заражёнными… Одна Шурочка каким-то чудом избежала этой заразы…

— «Твоя вина, твоя вина!» — шептал внутренний голос. И Василий Михайлович должен был согласиться с ним, но снова, в оправдание своё, подумал, что во всём виновата его женитьба на «этой женщине», будь она проклята! Не мог же он один быть и работником, и воспитателем, и вести вечную войну с женой. Это свыше сил человеческих!

V

В двери тихо постучали.

«Она!» — прошептал в страхе Василий Михайлович. Он бросился к столу, сел в кресло и, разложив перед собой бумаги, принял вид занимающегося человека. Он всегда встречал нападение жены в такой позиции.

Ордынцев дал себе слово сдерживаться во время предстоявшего объяснения, что бы она ни говорила. Только бы скорей оно кончилось, и она бы ушла!

Стук в двери повторился, на этот раз сильней.

— Войдите! — произнёс Ордынцев и совсем склонил голову над бумагами.

На пороге кабинета стояла Анна Александровна.

Ордынцев мгновенно ощутил присутствие жены по особенному, свойственному ей, душистому запаху, по шелесту юбки и по той злобе, которая вдруг охватила его. Не глядя на жену, он тем не менее видел перед собой эту высокую, крупную, полную фигуру с большой, неспокойно колыхавшейся грудью, выдавшейся вперёд из-под стянутого корсета, видел строгую презрительную мину на свежем румяном лице с белыми пятнышками несмытой пудры, видел этот тупой и упорный взгляд больших глаз, нервное подёргивание губ и белую, пухлую, с ямками руку, в кольцах, которая держала дверную ручку.

«Сейчас начнёт, подлая!» — подумал Ордынцев и снова пообещал себе сдерживаться. «Пусть себе зудит!»

— Я пришла объясниться… — О, как хорошо знал он эту, постоянно одну и ту же прелюдию в длинной супружеской «симфонии». О, как отлично знал он её!

— Что такое? — переспросил самым обыкновенным тоном Ордынцев, как будто не понимая в чём дело.

И с слабой надеждой избежать объяснения прибавил:

— Я занят. Спешная работа.

Он снова чувствует, хотя и не видит, усмешку жены, слышит как она тихо и медленно говорит своим певучим, полным злости, голосом:

— Занят!? Ты дома вечно или ругаешься, или занят… Я пришла спросить: когда, наконец, кончатся эти оскорбления, какими вам угодно осыпать меня и детей? Больше я терпеть не намерена. Слышишь-ли? Вы сделались грубы, как дворник… Благодаря вам, у нас в доме ад… Вы наводите страх на детей… И без того, кажется, жизнь с таким непризнанным гением, как вы, не особенно приятна, а вам, как видно, хочется сделать её невыносимой… Вам этого хочется? — вызывающе прибавила Ордынцева, притворяя двери и прислоняясь, для большого своего удобства, к косяку.