У домашнего очага

Василий Михайлович уже раскаивался, что его дёрнуло сказать об этой истории. Ведь знал он эту «злую дуру»! Знал, что он совсем чужой в своей семье и что, кроме Шурочки, все безмолвно против него и, не разделяя его взглядов, всегда держат сторону матери и смотрят на отца только как на дойную корову. Но, быт может, теперь дети за него?.. Молодость чутка. И Ордынцев поднял на них глаза, но вместо сочувствия увидал испуганно-недовольное личико Ольги и невозмутимо-спокойное лицо первенца. Эта невозмутимость ужалила Ордынцева, и злобное чувство к этому «молодому старику», как звал презрительно отец сына, охватило Ордынцева. Давно уж этот солидный юноша возбуждал его негодование. Они не сходились ни в чём и точно говорили на разных языках. Старик-отец казался увлекающимся юношей пред сыном. Отношения их были холодны и безмолвно-неприязненны. Они почти никогда не разговаривали друг с другом.

Но слабая надежда, что сын чувствует правоту отца, заставила Ордынцева обратиться к нему с вопросом:

— Ну. а по твоему, глупо или как там у вас по нынешнему? — рационально или не рационально поступил я, вступаясь за обиженного человека?

Тот пожал плечами. «Дескать, к чему разговаривать?»

— Мы ведь не сходимся с тобою во взглядах! — уклончиво заметил молодой человек.

— Как же, знаю! Очень не сходимся. Я — человек шестидесятых годов, а ты — представитель новейшей формации… Где же нам сходиться? Но всё-таки интересно узнать твоё мнение. Соблаговоли высказать.

— Если ты так желаешь, изволь.

И, слегка приподняв свою красиво посаженную голову и не глядя на отца, а опустив серьёзные голубые глаза на скатерть, студент заговорил слегка докторальным, спокойным, тихим тоном в то время, как мать не спускала со своего любимца очарованного взора:

— Я полагаю, что Гобзина со всеми его взглядами и привычками, как унаследованными, так и приобретёнными, ты не переделаешь, что бы ты ему ни говорил. Если он, с твоей точки зрения, скотина, то таковой и останется. Это его право. Да и вообще навязывать кому бы то ни было свои мнения, по моему, донкихотство и непроизводительная трата времени… Темперамента и характера, зависящих от физиологических и иных причин, нельзя изменить словами. Это, во-первых…

— А во-вторых? — иронически спросил отец.

— А во-вторых, — так же спокойно и с тою же самоуверенной серьёзностью продолжал молодой человек, — во-вторых, та маленькая доля удовольствия, происходящая от удовлетворения альтруистического чувства, какую ты получил, защищая обиженного, по твоему мнению, человека, обращается в нуль перед той суммой неприятностей и страданий, которые ты можешь испытать впоследствии и, следовательно, ты же останешься в явном проигрыше…

— В явном проигрыше?.. Так, так… Ну, а в-третьих? — с нервным нетерпением допрашивал Ордынцев, жестоко теребя свою бороду.

— А в третьих, если Гобзин имеет намерение выгнать, по тем или другим соображениям, служащего, то, разумеется, выгонит. Ты, пожалуй, отстоишь Горохова, но Гобзин выгонит Петрова или Иванова. Таким образом, явится лишь перестановка имён, а факт несправедливости останется. Кажется, очевидно? — заключил Алексей.

— Ещё бы! Необыкновенно очевидно… совсем очевидно, — начал было саркастически-холодным тоном Ордынцев, но не выдержал и в негодовании крикнул сыну:

— Фу, мерзость! Основательная мерзость, достойная лишь оскотинившегося эгоиста! И это в 22 года!? Какими же мерзавцами будете вы, молодые старики, в тридцать!?

И бросив на сына взгляд, полный презрения, Ордынцев шумно поднялся с места и ушёл в кабинет, захлопнув сердито двери. Вслед за ним ушла и Шурочка с глазами, полными слёз.

— А ты, Лёша, не обращай внимания! — промолвила нежно мать. Но «молодой человек» и без совета матери не обратил никакого внимания на слова отца, и ни один мускул не дрогнул на его физиономии.

— Вот, всегда так. Спросит мнения и выругается как извозчик! — невозмутимо спокойно проговорил он, как бы про себя, ни к кому не обращаясь, и, пожимая с видом снисходительного сожаления плечами, ушёл к себе в комнату заниматься.

Поднялась и Ольга, но прежде, чем уйти, спросила:

— Мы поедем к Алексеевым, мама? У них сегодня жур-фикс.

— Пожалуй, поедем, если хочешь.

— Я, мама, надену своё crème… Хорошо?

— Как знаешь.

Ольга ушла повеселевшая, напевая вполголоса какой-то мотив.

Анна Александровна Ордынцева оставалась ещё некоторое время одна за столом, сумрачная и злобная. Опять она слушала оскорбления! Опять этот человек глумился над ней! Не такая она женщина, чтоб оставить оскорбления безнаказанными. Она поговорит с мужем с глазу на глаз, она припомнит ему всё и скажет, какой он подлец перед ней… Она выместит обиду своей несчастной жизни, единственный виновник которой — он, этот злой, ненавистный человек. Из-за него она, страдалица, несёт всю жизнь крест, и он же ещё смеет делать сцены и оскорблять и её и детей!? Да, она отпоёт ему!

И жёсткая, злая улыбка появилась на холодном красивом лице Анны Александровны, искривив её тонкие алые губы.

III