У городских ворот

— Стойте, стойте! — и добавила, садясь на стул: — Надо же присесть на минуточку перед дорогой.

Все сели. Я вспомнил, что так, бывало, садились, когда шли на вокзал провожать нас, ребят, к дяде Саше в Перечицы. Первым поднялся дед и решительно двинулся вперед, а за ним пошли мы все. Вышло совсем так, как, наверное, представляла себе Ольга, говоря, что «дед собирает свой клан на битву». Мать, выходившая последней, погасила свет и заперла дверь на висячий замок. Мы были на улице.

Я услышал, что всюду хлопают двери. Странным казалось это однообразное хлопанье. Пока глаза не привыкли к темноте, я с трудом различал людей. Я слышал только шаги со всех сторон, изо всех переулков, — то скрип подошв модельных полуботинок, то тяжелый звон подкованных сапог, то дробный стук женских каблуков. Приглушенные фразы слышались мне. Почему-то все говорили вполголоса. Так поздним вечером в августе или в июле медленно проходили пары, негромко переговариваясь, потом бойко шагал какой-нибудь запоздавший парень. Летние вечера всегда связывались у меня с немного таинственными шагами, приглушенным говором, доносившимся из темноты, неожиданным взрывом смеха. Вот то же, только в тысячу раз усиленное, показалось мне и сейчас. Разве что смеха не было, но нет, — был смех. Смеялись в семье Алехиных. Оказалось, что Женька Алехин — девятилетний краснощекий толстяк, пока все собирались, тайком взял со стола чернильницу, сделанную из снаряда, полагая, что ее можно превратить обратно в снаряд и пустить в дело. Потом ему показалось, что ее тяжело нести, он передал ее деду и был разоблачен. Вся семья смеялась. Отец узнал голоса, окликнул Алехиных, они нам рассказали, в чем дело, и мы тоже стали смеяться, приведя бедного Женьку в полное отчаяние. Алехины были очень удивлены, увидев Ольгу. Начались расспросы. Ольга рассказала, как она приехала, девушки интересовались, что делает Пашка, и смутились, увидя среди нас Василия Аристарховича и его жену.

Мужчины шагали впереди ровными широкими шагами и разговаривали вполголоса. Скоро нас нагнал высокий, широкоплечий парень, Антон Лопухов. Это был самый высокий человек, которого я знал в жизни. Ноги у него были такой длины, что казалось, если он зашагает, как следует быть, во весь их грандиозный размах, так за одну ночь обойдет весь земной шар по кругу. Но он никогда не давал им волю — всегда умерял шаги. Сейчас он казался еще выше обычного. На шее у него, свесив ему на грудь крепкие ножки, сидела восьмилетняя девочка. Дело в том, что его жена и дочь жили на даче у родных в Белоруссии, когда началась война. Мать была убита при бомбежке в пути, и начальник поезда, узнав у девочки, откуда она, сдал ее начальнику нашей станции, а тот через заводоуправление доставил отцу. С тех пор они жили вдвоем. Восьмилетняя Машка занималась хозяйством, убирала комнаты и к приходу отца накрывала на стол. Отец ведал «внешней торговлей», — ходил по магазинам и готовил обед. В общем семья получилась как семья, и оба были довольны друг другом. Сейчас он нес ее с собой на заводу чтобы не оставлять дома одну. Они беседовали, когда нагнали нас. Он объяснял дочери, что сейчас пойдет воевать, потому что немцы пришли сюда, и чтобы она не боялась, если ей придется побыть одной. Машка время от времени кивала головой и говорила очень серьезно: «Понимаю».

Он поздоровался с нами и пошел рядом. Мать отвела его в сторону и стала тихо говорить о чем-то. Все понимали, что она уговаривает отдать пока Машку ей, но он отказался и просил только брать Машке хлеб и другие продукты.

— Она ведь у меня совсем взрослая женщина, — сказал он, — будет вести хозяйство, беречь для отца дом. Ты как, Машка, а?

— Буду, — сказала Машка с высокой своей позиции. — Ладно.

Снаряд просвистел над нами и разорвался поблизости, за ним еще три подряд. Вспышки осветили ровные ряды деревьев вдоль тротуаров и мужчин, важно выступавших в окружении чад и домочадцев. Потом опять стало тихо, только без конца звучали шаги, шаги, шаги… И все еще в темноте хлопали двери и щелкали висячие большие замки. Это запоздавшие выходили на улицу и аккуратно запирали дома, как будто в воскресный день собрались они всею семьею за город.

— Николаю Алексеевичу мое почтение, — сказала старуха Луканина, вынырнув из темноты.

Дед поздоровался с ней.

Старуха эта заслужила всеобщее уважение в городе. Она осталась в семнадцатом году после смерти мужа, убитого в уличном бою, с пятью сыновьями, из которых старшему было двадцать лет, а младшему двадцать дней. Она вырастила их всех и вывела в люди, и они все стали квалифицированными мастерами, разумными людьми. То ли это было случайно, то ли просто им не хотелось нарушать хороший, мирный уклад, который мать им создала дома, но ни один из них не женился. Маленькая, сухонькая старушка много лет была главою семьи и привыкла по-приятельски, на равной ноге, говорить с мужчинами. Пять сыновей шли сзади, тихо переговариваясь, не решаясь вмешиваться в разговор старших.