У городских ворот

Площадь Ленина, на которой стояло четырехэтажное здание горсовета, была расположена выше Ремесленной улицы. Кабинет председателя исполкома Богачева помещался в третьем этаже, из окон его было далеко видно, и там, где мы замечали только неподвижные пятна зарев, там Богачев видел языки пламени, лизавшие здания.

Так подробно Богачев потом рассказывал при мне, что происходило в тот вечер в его кабинете, что, мне кажется, я могу ясно представить себе каждый жест, каждую позу, каждую интонацию Лукина или Богачева. Лукин — секретарь райкома — зашел к нему в половине девятого, примерно, в то время, когда они обычно уходили ужинать. Зашел и остался. Они зажгли маленькую лампочку над столом, освещавшую только промокательную бумагу, чернильницу, перья, углы папок с делами. Это позволило не затемнять окон. Слишком интересно было происходившее вокруг.

Богачев стоял у окна. Фигура Лукина казалась ему удивительно неподвижной. Его даже немного раздражала эта неподвижность. Лукин сидел, уйдя глубоко в кресло, положив руки на подлокотники, и, не мигая, глядел в окно. Богачев, — высокий полный человек из породы громко говорящих, быстро двигающихся людей, — отходил к столу, вскакивал, ходил взад и вперед по кабинету, закуривал и гасил папиросы. Но он тоже ни на минуту не выпускал из виду того, что происходило за окном.

За окном вспыхивали и гасли яркие отсветы выстрелов и разрывов, пылали зарева, ярко освещался то один, то другой участок огромной равнины. И тогда они видели толпы, движущиеся по шоссе, машины, увязнувшие в поле, десятки тысяч крошечных фигур, которые шли, стояли или бежали. Богачев и Лукин только изредка обменивались короткими замечаниями. Они знали здесь каждый дом, каждый камень на многие километры вокруг и поэтому совершенно точно узнавали место каждого пожара, расположение каждой группы маленьких фигурок или машин.

Около десяти часов вечера Богачев сказал:

— Алексеевка загорелась. — Лукин ничего не ответил. Богачев помолчал, потом спросил: — Оставляют Алексеевку?

Вопрос был бессмысленный. Лукин знал столько же, сколько Богачев. Лукин сидел, глубоко уйдя в кресло, и хмуро смотрел на гигантскую движущуюся панораму. Богачев подумал, что, может быть, стоит связаться со штабом, но представил себе, как там, должно быть, сейчас заняты люди, и не решился высказать свою мысль. Он ходил взад и вперед по кабинету, курил и прислушивался к реву гигантской баталии, доносившемуся в окно. Рассказывая об этом, он отвлекался в сторону.

— Сейчас, — говорил он, — когда события определились, всем кажется, что они развивались совершенно планомерно, и люди утверждают, что они все предвидели и точно знали, как все произойдет. По-моему — врут они, в лучшем случае искренне врут. Или, может быть, просто они сознательные, а я — такой обормот. Честно сказать, когда я видел, как зарева и пожары со всех сторон окружают город, как по всем шоссейным дорогам тысячи людей, машин и повозок движутся назад, в тыл, когда я видел гладкую равнину до самого Старозаводска и Старозаводск, не защищенный больше ни одной грядою холмов, ни одной линией укреплений, мне казалось… не стоит сейчас вспоминать, что мне казалось…

Так или иначе, в тот вечер он ходил взад и вперед по кабинету, а потом остановился перед Лукиным, помолчал и тихо сказал:

— Отпусти меня, Лукин. — Лукин не ответил. Богачев помялся и продолжал так же не громко, но горячо и страстно: — Честное слово, отпусти. Ну, на какой бес я тебе тут сдался?

Лукин пожал плечами.

— Легкомысленный ты человек, Богачев, — сказал он.

— Отпусти меня, Лукин, — повторил Богачев, подавшись вперед.

— Спиртозавод загорелся, — тихо сказал Лукин, глядя мимо Богачева в окно. — Интересно, наши подожгли, отходя, или это от снаряда.

Богачев швырнул папиросу и снова зашагал взад и вперед. Потом он подошел к Лукину и сказал:

— Надо что-то предпринимать, Лукин.

— Пойди, — сказал Лукин, — возьми пистолет в правую руку и скомандуй: «За мной!» Вот немцы и побегут.

— Ты со мной не шути, — огрызнулся Богачев. — Я не в настроении. Понял?

Он снова стал ходить взад и вперед. Он почти видел, как наши отходят справа, как с другой стороны отступают к озеру, как идет бои левее станции. Очень ясно он представлял себе, как всюду роты и взводы идут в атаку; люди кричат, стреляют и падают мертвыми; как ползут девушки, выволакивая раненых из-под огня; как в походных палатках, без сна, оперируют хирурги; как в темноте шоферы ведут машины, как в облаках бьются летчики, как рушатся здания, как встает земля дыбом; как связисты надрываются у аппаратов, как генералы принимают решения, как дерется всё — люди, вещи, реки, дома, облака, земля, как все, буквально все решается сейчас вот, сию минуту.

Он снова подошел к Лукину и сказал сдавленным голосом:

— Не могу, Лукин, честное слово не могу. Что мы тут, понимаешь, два аппаратчика, сидим в кабинете и лясы точим?

Тогда Лукин тихо заговорил.

— Решается судьба всей страны, — сказал он, — и наша победа так бесконечно важна, так трудно достижима, что все твои переживания просто, понимаешь, неинтересны.