У городских ворот

Снова над нами промчался, противно жужжа, снаряд и разорвался где-то совсем близко, и гул прокатился над притихшими домами, как грохот обвала в ущельи. Дома и деревья на секунду осветились мертвым светом, потом опять погрузилось все в темноту, и, когда стихли последние раскаты, мы услышали шум машины, торопливо и неуверенно пробиравшейся по улице. Мотор ревел очень громко, машина, видимо, въехала в канаву и буксовала, потом на секунду зажглись фары и снова погасли. Они осветили угол дома, закрытое ставней окно, дерево, кусок мостовой. Машина была совсем рядом с нами.

— Чорт, — услышали мы раздраженный голос, — будь оно все проклято!

Зажегся карманный фонарик. Двое вылезли из кабины и один спрыгнул с кузова. Шофер откинул покрышку, зажег фонарик и начал копаться в моторе. Теперь все три фигуры стали нам почти, ясно видны. Шофер был как шофер, — замасленный, с независимым, немного презрительным выражением лица; пассажир, сидевший в кабине, был высокий толстый человек в гимнастерке зеленого сукна, высоких сапогах и зеленой фуражке. Уверенностью, привычкой распоряжаться веяло от его фигуры. Поэтому странным казался заискивающий, умоляющий тон, которым он обратился к шоферу:

— Арефьев, голубчик, что-нибудь серьезное, а?

Шофер не отвечал.

— Арефьев, голубчик, — повторил высокий человек, — постарайся, а?

Это были ненужные, жалкие слова, они не требовали ответа. Шофер не обратил на них внимания. В это время третий, маленький, худенький, окликнул высокого:

— Василий Иванович, можно тебя на минуточку?

Вдвоем они отошли и встали у крыльца дома, совсем рядом с нами, не видя нас.

— Василий Иванович, — заговорил маленький, худенький торопливо, взволнованно, голосом, срывающимся от волнения, — может, бросить все к чорту? Ох, напрасно ты доверяешь Арефьеву, что-то молчит он, молчит. Нехороший он человек — Арефьев. Вот увидишь, он, чего доброго, предать может. Приедем на аэродром, а он донесет. А, знаешь, они по военному времени и расстрелять могут. Очень просто. Есть такие законы.

Слова наскакивали одно на другое, сыпались без конца, ему нужно было все говорить и говорить, он, наверное, измучился один там в кузове, когда некому было взволнованно и тревожно шептать на ухо.

— Ерунда все это, товарищ Крутиков, — сказал Василий Иванович недовольно и неторопливо, — не волнуйтесь. Сейчас машину починят, и поедем.

— И потом еще, знаешь, Василий Иванович, — продолжал Крутиков, — я вот о чем думал: ну, хорошо, если троих не возьмут, — мы шофера оставим. В конце концов — чорт с ним, машины у нас там все равно не будет. Ну, а если только одно место? Ты меня ведь не бросишь, Василий Иванович? Ведь ты понимаешь, как это неблагородно. Потом касса-то у меня, а деньги, знаешь, как там пригодиться могут. Там, в тылу, только и смотрят, есть деньги или нет. Потом ко мне, как к ответственному работнику, будет больше доверия. Я тебя рекомендовать могу. Не бросишь, скажи?

— Да перестаньте вы, товарищ Крутиков, — сказал Василий Иванович, — что вы, правда, все нехорошее думаете? — Он хотел отойти, но Крутиков удержал его за рукав и опять заговорил быстро, быстро.

— Ну, а все-таки, если только одно место, ведь может же быть? Ну, не буду, не буду. И потом, слушай, что, если просто не захотят взять, скажут: нет, и все тут? Как тогда будем, Василий Иванович, а?

Снова Василий Иванович отмахнулся.

— Я же говорил вам, товарищ Крутиков, что на аэродроме буфетчик свой человек. Мы ему презентуем килограммчиков пять маслица, сахарку полпудика, того, сего, можете быть спокойны, — сведет, с кем надо, и все устроит.

Он говорил с Крутиковым снисходительно небрежно, голосом человека, от которого все зависит, и странно было поэтому слышать заискивающий, жалкий тон, которым он же обратился к шоферу:

— Ну, как там, Арефьев, а? Скоро, голубчик?

И шофер, силою обстоятельств ставший сейчас самым важным из всех троих, пробурчал что-то неразборчиво, что можно было понять, как «скоро кончу», а можно было понять и как «отстаньте вы от меня».

— Слушай, — заговорил Крутиков, — ты знаешь, я тебе забыл сказать: если мы в Свердловск попадем; у меня в Свердловске связи большие, а если в Чкалов попадем, там у меня тоже связи, о, брат, ты не бойся, придем к большому начальнику, а он сразу: «Ба, Крутиков, здравствуй, брат!»

Шофер опустил крышку и сел в кабинку. Василий Иванович шагнул к машине, и Крутиков засеменил за ним.

— А водочки ты сколько взял, — спрашивал он заискивающе и нервно, — хватит, а? Ну, хорошо, хорошо, я ведь так только. Ты так и скажи летчикам: мол, пожалуйте, мы, мол, веселые люди, у нас, мол, и водочка, и сальце, и сладенькое, если кто любит.

Мотор заработал. Они пошли к машине, и вдруг неожиданно за ними шагнул Николай.

— Стойте, — сказал он, — стойте, слышите!

Фонарик погас, наступила полная тишина.

— И-и-и! — завизжал тоненьким голоском Крутиков, потом я услышал крик, — кажется, это кричал Василий Иванович, какая-то возня началась в темноте, потом заревел мотор, машина с ходу рванула и быстро помчалась, дребезжа и грохоча по мостовой. Шум ее затихал вдали.