У городских ворот

С тех пор прошло уже много лет, но я до сих пор помню то чувство ужаса, которое охватило меня. Я был очень скромный мальчишка и впервые услышал в голосе Ольги и в Пашкином голосе, что-то еще непонятное мне, но страшно меня взволновавшее.

— Оля, — сказал Пашка, — ты поедешь со мной.

— Ерунда, — ответила Оля, — никуда я с тобой не поеду.

Пашка обнял ее и поцеловал в висок.

Ольга стояла молча, полуотвернувшись от Пашки. А я в страхе закрыл глаза. Это был безотчетный страх, как будто я взглянул на мир сквозь какое-то стеклышко и увидел, что мир не тот, что мир страшный и незнакомый. Я лежал, зажмурив глаза, и молил судьбу, чтобы ничего не слышать и не видеть, и действительно ничего не слышал, но почувствовал вдруг, как что-то в комнате изменилось. Я открыл глаза. В дверях стоял Николай.

— Василий говорит, что здесь пластинки, — сказал Николай немного неискренним голосом, взял пластинки со столика и вышел.

— Он ничего не заметил, — сказал не совсем уверенно Пашка.

Ольга повела плечами, рукой поправила волосы, повернулась к Пашке и сказала с тоскою в голосе:

— Неужели ты не понимаешь, что он просто боится, чтоб нам не было неприятно.

Она вышла в соседнюю комнату, и Пашка выскочил вслед за ней.

Я еще полежал полчаса или час, попрежнему мучаясь стыдом и раскаянием, пока Николай и Ольга не растолкали меня. Я сделал вид, что проснулся. Они постарались смягчить тяжесть моего положения. Я думаю, что из-за меня они задержались и уходили последними. Пашка тоже куда-то скрылся, чтоб меня не смущать.

Мы вышли на улицу втроем. Была ясная звездная ночь. На крылечках, обнявшись, сидели пары. Где-то далеко-далеко еще играл гитарист. Негромко и монотонно гремел завод. Николай и Ольга подшучивали надо мной, но очень мягко, так что я уже в середине пути перестал считать себя опозоренным. Нам открыла дверь заспанная мать, мы с Николаем простились с Ольгой, пошли к себе в комнату, и я моментально уснул, так что не знаю — хорошо ли спал в эту ночь Николай.

Ольга покидает наш дом

В 1939 году Пашка Калашников кончил электротехнический институт, за несколько лет перед этим созданный при нашем заводе, и уехал в Тбилиси — строить электростанцию. Следующим летом он приехал в отпуск. Он был великолепен — в туфлях, сделанных не то из рыбьей чешуи, не то из кожи молодого мамонта, и в шляпе, привезенной, по его словам, из Буэнос-Айреса. При всем том он был попрежнему славным парнем, очень веселым и легкомысленным. Отпускные деньги он спустил в первую же неделю и потом занимал у всех, кто попадался под руку. В этом, впрочем, не было ничего дурного, потому что, пока у него еще были деньги, он так же и угощал всех, кто попадется. У нас он бывал часто, — опять пошли вечеринки, каждый вечер все мы ходили в сад, танцовали и пили пиво. Пашкины сверстники окружали его толпой, и он очень смешно им рассказывал про тбилисские шашлычные и вообще про южную жизнь. Потом он уехал, и жизнь пошла, как говорится, своим чередом, — немного однообразная, скромная жизнь нашей семьи. Ольга училась в геологическом институте и жила в областном центре в общежитии института. Хотя до областного центра от нас было сто двадцать километров и поезд шел четыре часа, она приезжала к нам каждую субботу и гостила до утра понедельника. И каникулы, разумеется, проводила у нас. От Пашки приходили письма. Николай их всегда аккуратно складывал на Ольгином столике. В Ольгиной комнате все сохранялась так, как будто Ольга еще продолжает с нами жить, — стояла ее кровать, ее столик. Однажды, я помню, Ольга долго разговаривала с отцом в его комнате, они говорили очень тихо, но голос отца звучал грустно, а потом он поцеловал Ольгу, и она вышла с заплаканными глазами. В другой раз, придя домой, я застал Ольгу с матерью. Они сидели, обнявшись, в темноте, хотя было уже поздно, и, когда я вошел, Ольга целовала мать и тормошила ее, а мать сказала: «Дай тебе бог, Оленька», вытерла глаза фартуком, шмыгнула носом и пошла ставить самовар.

Единственный человек, — кроме меня, разумеется, — который казался непосвященным в суть этих разговоров, был Николай. Он, повидимому, ничего не знал и не замечал. Меня очень обижало, что я оставлен в стороне и что со мной не считают нужным советоваться, поэтому, предполагая, что Николай, который находится в одинаковом со мной положении, тоже должен обидеться, я решил с ним заключить союз. Однажды вечером мы возвращались с ним из кино, и я спросил:

— Слушай, Коля, ты замечаешь, что у нас как будто с Ольгой что-то не в порядке?

Николай внимательно посмотрел на меня.

— То есть, как это не в порядке?

Я рассказал о ее разговоре с отцом и о разговоре с матерью и изложил целый ряд своих наблюдений, казавшихся мне очень тонкими. Коля выслушал меня, не перебивая, и потом долго молчал.

— Коля! — окликнул я его. Он рассеянно на меня посмотрел. Он, кажется, глубоко задумался.

— Ерунда все это, Леша, — сказал он. — Мало ли о чем могла Ольга говорить с родителями. Нас, мужчин, это не касается.