У городских ворот

Вот я снова иду с Николаем по улице и чувствую руку его на плече и слышу его голос и, если бы не было так темно, наверное, увидел бы дружескую его улыбку. Так ясно я чувствую его рядом со мной, что хочется мне рассказать ему о своем горе, посоветоваться, как быть, и попросить помощи и утешения. Я, вздрогнув, останавливаюсь. Вспоминаю, что оттого-то я и задыхаюсь от горя, оттого-то и мучит меня тоска, что нет на земле старшего моего брата, нет на земле Николая.

В мире темно. Черная улица лежит предо мной. Пригнувшись к земле, стоят одноэтажные дома. Наглухо закрывшись, будто зажмурившись, будто втянув головы в плечи, они терпят страх, темноту, войну…

Людей на улице нет. Холодные звезды зябнут в высоком небе. Мир пуст и мертв. Может быть, война, как чума, выжгла на земле все живое.

Пуст и холоден мир. Не страшно ли будет тебе, Коля, лежать в этой ледяной мертвой земле? Вот на мгновение освещается красным светом край черного неба. Свет сразу меркнет, и над моей головой, медленно рассекая воздух, как дракон неизвестной породы, как последнее живое существо на мертвой земле, как последний обитатель холодного мира, шумя проплывает снаряд. Снова вспышка яркого света и грохот разрыва. Гул прокатился по мертвым улицам и затих. И снова мир мертв.

— Что же можно придумать, Коля? Какие силы нужны, чтоб все это пережить, не потеряться, не впасть в отчаяние, не побежать?

— Видишь ли, Леша, — говорит он мне, — я думаю, что…

— Я знаю, Коля, ты можешь не говорить. Это я так только, от горя немного ослаб, ну и полезло в голову всякое. Я знаю, как ты умирал, Коля. Что ты можешь сказать убедительней и прекрасней этого?

Так я шел по черной, пустынной улице и разговаривал с покойным моим братом, и когда дошел до нашего дома, остановился и почувствовал, что нет у меня сил открыть дверь.

Как я скажу матери?

Я знал, что стоит мне задуматься об этом, и я ни за что не решусь войти. Не думая, не рассуждая, я толкнул дверь и вошел.

Мать ждала меня. Она накрыла на стол, приготовила постель. Сразу из темного, мертвого мира я попал в мир светлый, живой, в мир, согретый человеческим дыханием, теплом человеческих рук. Горела лампа над столом, на столе стоял прибор, и маленький чайник был накрыт теплым чехлом. Мать сидела у стола, накинув на плечи шерстяной платок, и вязала шерстяные варежки. Дергалась нитка, и клубок шерсти медленно перекатывался по полу, как будто невидимый котенок осторожно шевелил его лапкой. Очки сползли у матери на самый кончик носа; нагнув голову, она посмотрела на меня поверх очков и улыбнулась.

— Пришел, — сказала она, — ну, вот и хорошо. Устал очень? Поешь скорей и ложись. Если хочешь, можешь вымыться. Я тебе нагрела воды.

Я повесил фуражку на гвоздь и сел к столу.

Как я скажу матери?

Она подошла к печке, налила в тарелку супа и поставила передо мной.

— Картошку я снесла в погреб, — говорила она спокойно и ласково. — Очень хорошо, что ты ее накопал. Ты вернешься с работы, отец или Коля вырвутся, — наверное, их иногда отпускать будут, — Оля прибежит, всегда есть чем накормить. И пожарить можно и суп сварить.

Она села и снова взялась за спицы. Казалось, она не замечала ни моего молчания, ни измученного моего лица.

— Все-таки суп с картошкой — это совсем другое дело. Как бы ты там ни варил, — хоть с крупой, хоть с мясом, хоть с капустой, а без картошки настоящего вкуса в супе нет.

Я ее видел насквозь, старуху. Она хитрила. Она нарочно не обращала внимания на то, что вид у меня измученный, на то, что я молчу. Она считала, что чем тяжелее приходится мужчинам, тем женщина должна быть спокойнее. Пусть за стенами нашей квартиры война, — хоть на несколько часов человек должен забыть об этом. Дома должно быть так, как будто на земном шаре все совершенно благополучно.

Спицы неторопливо двигались в ее руках.

— Марья Николаевна приходила, — рассказывала, она, — посидели с ней, поболтали. У нее тоже хозяин в батальоне, а Маша дружинница. Письмецо ей пришло от Василия. Он жив, здоров. Веселое письмецо такое. Пишет: «Держись, мать, может, скоро увидимся».

У нее порвалась нитка, и она, подняв концы к свету, завязала узелок.

Опять, рассекая воздух, шурша и посвистывая, над домом проплыл снаряд и разорвался где-то неподалеку. Гул прокатился по улицам и затих.

Спицы снова задвигались в руках матери, и клубок шерсти пошевелился, будто невидимый котенок вытянул лапку и тронул его.

— Мама, — сказал я, — ты, когда ходишь по улицам, мечтаешь о чем-нибудь?

Она посмотрела на меня поверх очков.

— То есть о чем?

— Ну, вот видишь, я, например, когда иду по улице всегда представляю себя кем-нибудь. Как будто я совершил какой-нибудь подвиг, что-нибудь сделал полезное для людей. Как когда, — что́ в голову приходит.

Мать усмехнулась, немного смущенная.