У городских ворот

— Как ты смеешь говорить? — сказала мать. — Разве ты не отец, разве это не твои дети? Нет такого закона, чтоб в пятнадцать лет итти воевать. Это ты выдумал, потому, что тебе все равно. Ты жестокий человек, Алексей Николаевич! Подумай сам, ведь Леша еще не оперился, ты его еще учить должен, защищать должен, а ты его сам под огонь тянешь. Нет, я не отдам тебе Алексея! Я уже отдала старшего. Если все страдают, пускай страдаю и я. Но мальчика я не отдам.

Мать уже не просила, она требовала. Она высоко подняла голову и прямо смотрела на отца. Снова наступило молчание. Тикали часы, и не в такт им тикал метроном, отсчитывая секунды войны. Мать стояла уверенно и твердо, заслоняя меня от отца. Отец глядел в сторону, попрежнему думая о своем. Потом он глубоко вздохнул и заговорил негромко, неторопливо, часто останавливаясь, подыскивая слова:

— Видишь ли, мать, Николай, понимаешь, так погиб. Он у меня в батарее был наблюдателем. Это значит, что он с телефонным аппаратом подползал поближе к противнику и смотрел, куда падают снаряды, и нам сообщал. А я принимал от него по телефону указания и менял прицелы.

Отец помолчал, как бы вспоминая порядок событий, как-то беспомощно пожевал губами, вздохнул и продолжал говорить:

— И вот, понимаешь, немцы пошли не в том направлении. Там, где они сначала хотели, — они пройти не могли. Мы их очень сильно обстреливали. Они тогда подались правей. Николай наш лежал под старою ивой, — знаешь, против Дома инженеров, над берегом. Они около ивы и стали переправляться. Коля тогда и передает, что, мол, бейте по старой иве. Я, понимаешь, взял карту, рассчитал, дал прицелы орудиям.

Отец снова замолчал. Он молчал долго. Наверное, ему трудно было говорить, но внешне это не было заметно. Он откашлялся. Мать слушала его молча, внимательно глядя на него, не двигаясь, почти не дыша.

— Дал, понимаешь, прицелы орудиям, — повторил отец, — и, понимаешь, скомандовал…

Снова отец замолчал. Он, казалось, задумался. Мать стояла, не двигаясь. Она ждала.

— Орудия бьют, — заговорил отец, — уже иве крону снесло, уже там земля дыбом стоит, а Коля спрашивает: «Папа, ты меня слышишь?» — «Слышу, — говорю, — Коля». — «Перелет, — говорит, — забирай ближе». — «Хорошо, — говорю, — Коля». А потом» понимаешь, замолчал. Значит, я точно скомандовал.

Отец поднял голову и, немного скривив лицо, как будто чуть прищурясь, всматривался в рисунок обоев, поверх старого нашего орехового буфета.

— Так скажи мне, мать, — сказал вдруг отец очень громко и убежденно. — Вот ты тут мне чего не наговорила. Скажи ты мне, имеем ли право мы перед Колей оставить Алексея себе?

И опять в комнате стало тихо. Стало так тихо, что, казалось, я слышал движение паука в паутине: Он тянул свою ниточку и спускался по ней, быстро перебирая лапками.

Мать запрокинула голову кверху.

— Господи, — сказала она, — покарай тех, кто выдумал эту войну.

Она закрыла руками лицо, и отец мой, безбожник с самого детства, снял фуражку и тихо сказал: «Аминь».

Он подошел к кровати и тронул меня за плечо.

— Алексей, проснись, Алексей.

Я открыл глаза и сонно посмотрел на него, как будто не мог сразу проснуться. Я не хотел, чтоб родители знали, что я слышал их разговор.

— Ты пойдешь ко мне в батарею, — сказал отец.

— Хорошо, — сказал я и поднялся на постели, протирая глаза.

Мать принесла мне свитр.

— Надень, — сказала она, — он шерстяной. А ночи теперь холодные.

Пока я переодевался, она суетилась вокруг, завернула в бумагу и сунула мне в карман две лепешки, мыло и зубную щетку.

— Вот и ты станешь служить, — говорила она, — ну, да так-то служить легко, — дом под боком, глядишь, забежал домой, мать воды согреет, постель постелет. Да и командиром отец. Я его попрошу, — он тебя обижать не будет.

Она находила еще силы шутить. Она хитрила. Она думала у меня поднять настроение.

Мы с отцом вышли на улицу. Вспышки разрывов стали чаще. В воздухе почти непрерывно шуршали и пели снаряды. Немцы били по Ремесленной улице и по площади Карла Маркса. Заговорили наши батареи. Вдали глухо гремел завод. Там продолжалась работа, — старики и мальчики стояли у станков, монотонно жужжали моторы. Мы с отцом пошли по Ленинской, мимо школы-десятилетки и водонапорной башни, туда, где проходил передний край нашей обороны. Трещали пулеметы, осветительная ракета озарила холодным светом притаившиеся дома. Я шел и думал о матери, которая осталась в пустом доме, и старался себе представить, какая она сейчас, когда ей ни в ком уже не нужно поддерживать бодрость и она одна, со своими мыслями. Волна нежности нахлынула на меня.

Отец взял меня за руку.

— Здесь, — сказал он, — лучше пройти канавой. Немецкие снайперы постреливают с того берега.

Мы сошли в канаву и, наклонив головы, продолжали наш путь.

Ночью люди не могут спать