У городских ворот

— И я о войне. Понимаешь, Дегтярь, что значим мы одни? Сегодня мы задержали немцев, а завтра можем все пасть и немцы пройдут. Но, понимаешь, представь себе всю нашу землю: Москву, Ленинград, Свердловск, Новосибирск, Чкалов, Владивосток, какой-нибудь Буй, какую-нибудь Нерехту, сто, двести, тысячу городов, и деревни, и разных, разных людей. Все радио ждут: что, мол, у них там под Старозаводском, все думают, как бы, понимаешь, точнее узнать, что им там нужно, — инженеры, рабочие, академики. Все на своих местах. Ты понимаешь меня, Дегтярь?

— Понимаю. Знаешь, Богачев, ты не убеждай меня. Я все это давно понял. Только петушился. Очень трудно, Богачев, перестать петушиться. А знаешь — нельзя прожить человеку без людей. Без всех, кто вокруг тебя. Нельзя не думать вместе с ними, не желать вместе. Как ты думаешь, если я все время воевать буду, как сегодня, перестанут люди считать, что я отдельно от них, что я сам по себе?

— Перестанут, Дегтярь, — сказал Богачев, — Спи. А то с тобой всю ночь проболтаешь.

— Сплю, — покорно сказал Дегтярь, натягивая на голову пальто.

Но Богачев его сразу окликнул.

— Слушай, Дегтярь, как ты думаешь, ведь, может быть, уже начался перелом? — Богачев подогнул ноги и сел. — Ты никогда не думал, что все пропало?

— Иногда думал, только совсем, совсем про себя.

— Вот и я тоже. А ведь действительно может быть, что уже начался. Ведь все-таки остановились они.

— А знаешь, — сказал Дегтярь, — ведь это действительно перелом — и войну эту мы выиграем. Понимаешь, как, значит, страну готовили правильно.

— Да, конечно, — сказал Богачев. — Господи! как это будет здорово! А как ты думаешь, Дегтярь, что будет после войны?

Дегтярь засмеялся, лег и натянул пальто.

— Спи, Богачев, — сказал он.

Богачев тоже засмеялся и лег. Но Дегтярь снова заговорил:

— После войны будет то, что война будет уже позади. Я часто думал об этом, а ты?

— Я тоже, — сказал Богачев. — Очень часто. Спи, Дегтярь, нам воевать завтра.

Дегтярь вздохнул и повернулся на бок. Ровно дышали спящие. Командир, сидевший за письменным столом, клевал носом. Я снова услышал тяжелый шаг литейщиков. Перед глазами моими пронеслись тысячи людей. Они бежали, держа винтовки в руках, по спортивной площадке к берегу реки. Потом я увидел дыру в потолке, и голубое небо, и белее облако, и помчался вверх, вверх, в голубизну. И облако качало меня и убаюкивало, пока я не заснул.

Утро нового дня

С рассветом ударила артиллерия, которую за выигранные нами сутки удалось собрать генералу Литовцеву. Били тяжелые орудия и маленькие пушечки, с железнодорожной ветки били гиганты, стоявшие на платформах, зенитки наклонили свои длинные шеи и били на этот раз не вверх, а прямо вперед. Били орудия всех калибров. Били без отдыха, били без передышки, били, не переставая. Железная стена встала перед немцами, и немцы, залегшие на берегу реки, не могли поднять головы. Пока не стихнут тысячи орудий, безнадежна любая попытка продвинуться дальше. А как много может произойти за это время!

Богачев получил возможность вывести по очереди подразделения с переднего края, чтобы дать каждому из них несколько часов отдыха.

На рассвете пришли присланные генералом Литовцевым машины с обмундированием. Один за другим цехи шагали к городской бане, получали там шинели, гимнастерки, брюки, сапоги и переодевались. Цехи становились ротами. Я тоже, в числе других, подобрал себе сапоги и шинельку по росту. Я тоже, в числе других, задержался перед зеркалам, с удивлением глядя на себя в новом, необычайном обличии. Я был теперь официально занесен в списки бойцов батальона, и мне, в числе прочих «довольствий», полагалось вещевое довольствие.

А в половине десятого утра я пришел вместе со своими товарищами в городской сад, где уже вырыта была большая братская могила. Павшие во вчерашнем бою лежали плечом к плечу вдоль главной аллеи сада на дощатом настиле. Над ними склонялись заводские знамена, знамена цехов и знамена бригад. Женщины плакали, стоя у ног сыновей и мужей. Дети смотрели внимательными, испуганными глазами на неподвижно лежащих отцов. Ветер сорвал уже часть листвы с деревьев сада, и сухие листья покрыли гравий дорожек. Кое-где уже тянулись к небу, как обнаженные руки, голые ветки деревьев. Я подошел к Николаю. Лицо его было спокойно. Смерть не изменила его.

Мать стояла рядом, не шевелясь.

Я прошел вдоль дощатого настила. Братья Луканины лежали все пятеро подряд. Старуха стояла около них, и трудно было поверить, что все пятеро ее сыновья. Она стала за эту ночь совсем маленькой.

Возле Антона Лопухова никто не стоял. Я подумал, что Машку взял кто-нибудь из соседей.

Я шел мимо неподвижно лежащих людей, и все время казалось мне, что сейчас они встанут, заговорят, засмеются. Больно уж жизнерадостный был народ. Шутники, силачи, жизнелюбы.

Ровно в десять начали их сносить в могилу. Женщины всхлипывали, плакали старики. Вдали не умолкал гром артиллерии. Выстрелы огромных пушек и маленьких полевых орудий сливались в один монотонный рев. А в саду было тихо. День пасмурен.

На траве и аллеях лежали упавшие листья.